Ветер и море - [46]

Сабля блеснула в руке Адриана, гнев не исчез с его лица, и взгляд остался холодным и безжалостным, но в глазах промелькнула тень – тень, которую скрыли от Кортни ее слезы.

– Неужели вас ничто не трогает, Янки? – дрожащими губами прошептала она. – Неужели ваша совесть никогда вас не беспокоит?

– Она беспокоит меня настолько же, насколько ваша беспокоит вас.

– Я никогда не приказывала пороть смертельно раненного человека, чтобы он умер под плетью, – медленно покачала головой Кортни. – Храброго человека, чье единственное преступление в том, что он хотел умереть с честью. Скажите мне, Янки, вы могли бы лежать, как свинья, в собственном дерьме и не пытаться что-то сделать для того, чтобы освободить себя и своих людей? Вы можете сейчас спрятаться за ваши великолепные золотые галуны и вашу надменность и вынести приговор кому угодно, только не самому себе?

– Это дело мне отвратительно, – тихо ответил Баллантайн. – Очень многое на борту этого корабля вызывает у меня возмущение.

– И тем не менее вы это терпите? До чего же вы храбры, лейтенант!

– Это военный корабль, мисс Фарроу, а мы на войне. – Адриан покраснел и опустил саблю. – Существуют правила и приказы, которым я обязан подчиняться независимо от того, согласен я с ними или нет. В море капитан обладает абсолютной властью, и, уверен, вы это знаете лучше других. Иногда это мучает, иногда вызывает раздражение, но если кто-то из нас восстанет против командной системы, нас погубит хаос. Флот не место для личных амбиций. Ни один из нас не выживет без поддержки сотни остальных.

– Сигрем вообще не выживет, – грустно произнесла Кортни, опустив хрупкие плечи.

– Для Сигрема борьба окончена. Он знал об этом уже в тот момент, когда решил вырваться из трюма. Борьба окончена и для вашего отца, и для вашего дяди, для Гаррета Шо... для всех ваших людей. Когда вы это поймете?

– Когда не останется никого, с кем надо бороться, – тихо ответила она. – Когда не останется ни одного человека, заслуживающего ненависти, когда им негде будет спастись. Когда вы поймете это, Янки?

Баллантайн целую минуту смотрел на нее, а потом, покачав головой, вернулся к шкафу, убрал саблю в ножны и взял чистую рубашку из аккуратно сложенной стопки. Он не знал, верит ли сама Кортни тому, что сказала, но надеялся, что нет. Если все, ради чего она жила, – это ненависть и месть, тогда у нее нет ни будущего, ни надежды, ни счастья.

– У вас есть час до завтрака, – коротко бросил Баллантайн. – В восемь дадут сигнал «свистать всех наверх». Вы встанете вместе с другими мальчиками, а так как и Мэтью, и я будем заняты своими делами, советую вам стоять рядом с Дики, и делать то, что делает он.

– Советуете? Вы не хотите сказать «приказываю»?

– Мадам, – Баллантайн взглянул на Кортни, – бели вы хотите себя погубить, это ваше дело. Если вы хотите разделить наказание с Сигремом и его другом или испытываете непреодолимое желание провести время в обществе капитана Дженнингса – это тоже ваше исключительное право. Но, честно говоря, в данный момент вы не самая большая моя забота.

Быстро сбросив грязные бриджи, Адриан пристегнул к подвязкам длинные белые носки, надел чистые темно-синие брюки и сунул ноги в высокие блестящие черные сапоги. Нетерпеливо провозившись с каждой из десяти маленьких перламутровых пуговиц белого льняного жилета, он надел двубортный темно-синий китель со стоячим белым воротником и обшлагами, обильно расшитыми золотом, и застегнул на узкой талии ремень с саблей. Взяв с полки свою фуражку, он запер ящик, где хранились бритвенные принадлежности, и задержался у письменного стола, чтобы аккуратно сложить толстый журнал и карту.

– Если вы решите, что хотите жить, Малыш Дики будет здесь ровно в десять сорок пять. Не заставляйте его ждать. – Баллантайн направился к двери, и в его глазах снова появилось жесткое, непреклонное выражение.

На мостике «Орла» лейтенант Адриан Баллантайн стоял немного впереди и слева от второго лейтенанта, Отиса Фолуорта. Сержантом Раунтри и третьим лейтенантом, Лесом Лофтусом, заканчивался передний ряд офицеров, а позади них стояли две шеренги гардемаринов с устремленными вперед взглядами, напряженно расправленными плечами и крепко сжатыми губами. Все они были в форменной одежде, их отполированные сабли блестели, а белые накрахмаленные воротники и золотая отделка сверкали на ярком солнце. Ниже, по обе стороны главной палубы, стояли шеренги военных моряков в отглаженных синих с белым формах, простых матросов в тельняшках и черных кожаных шляпах и подсобных рабочих в чистых рубашках и парусиновых штанах. Все стояли на жаре не шевелясь, и напряженная тишина не нарушалась ничем, кроме тихого поскрипывания мачт и снастей наверху.

Паруса «Орла» были спущены, и судно спокойно покачивалось на воде. На верхушке бизань-мачты развевался по ветру звездно-полосатый флаг, а на главной мачте длинный узкий вымпел капитана Уилларда Лича Дженнингса сражался за право не запутаться в провисшей оснастке.

Кортни попыталась хоть что-то разглядеть из-под полей своей черной шляпы. К ее удивлению, цвета Дженнингса были такими же, как у ее отца, – черным и красным, хотя у Дункана Фарроу красный лев на черном поле выглядел более внушительно, чем узкие черные полосы на красном фоне у Дженнингса. А что касается звездно-полосатого флага, то он в отличие от ярко-зеленого с белым вымпела всех Фарроу вызывал у Кортни только презрение. Она никогда не была в Ирландии, но рассказы отца оживили в ее воображении славных воинственных предков, красоту тумана, поднимающегося над рекой Шеннон, и мускусный запах торфа, потрескивающего в очаге. Дункан Фарроу, возможно, был изгнан из страны, которую любил, но он сделал ее реальной для Кортни и, подобно диким гусям из ирландской легенды, был убежден, что даже если умрет на чужом поле битвы, его сердце вернется под незабываемые небеса любимой родины.