Ветер и дождь - [22]

Не обращая внимания на этот неожиданный диалог, Орош решительно прервал его и приказал Гынжам:

— Уведите его и поставьте охрану. Смотрите в оба, чтобы он не убежал. Этот господин — ценная добыча. Очень даже ценная.

Один из Гынжей, молодой, светловолосый, с веселыми глазами, сверкнул улыбкой, показывая красивые белые зубы.

— Как же он сбежит, товарищ Орош? Быть этого не может!

— Почему же? Вы поймали старую лису. А чем лиса старее, тем она хитрее…

— Пусть только попробует!

Босоанку увели, и в комнате воцарилось молчание. Мы снова слышали только шум дождя и свист ветра. Правда, мне казалось, что я слышу еще и голоса. Сквозь дождь и ветер как будто доносились Голоса вдов, оплакивающих убитых в лесу:

— Валеу!.. Оница!.. Почему ты умер, Оница…

— Валеу!.. Ангел… На кого ты меня оставил, Ангел!

Никто из нас уже не пытался уснуть. До рассвета было недалеко. И хотя никто из нас не спал, мы не разговаривали. Мы сидели молча и ждали рассвета. Только Цигэнуш лежал на столе и потихоньку стонал. Видно было, как он стиснул зубы, чтобы не кричать от боли.

Когда совсем рассвело, явился примарь. При свете дня лица Гынжей, Ороша, санитара казались осунувшимися. Но еще хуже выглядел Цигэнуш. Он прямо посинел. Я сам выглядел, вероятно, не лучше; у меня к тому же еще вдруг разболелись зубы. Чем успокоить боль, я не знал.

— Товарищи, пора на собрание, — сказал примарь. — Люди уже ждут. Нехорошо, если мы опоздаем.

— А это у вас часто случается? — спросил Орош.

— Бывает… Особенно когда сюда приезжает господин префект Бушулянга. Людям приходится дожидаться его часами…

— А он что делает в это время?

— Сидит в гостях у нашего попа. Нашего батюшку зовут отец Лэстареску. Важный поп. И попадья важная. Когда приезжает префект, они устраивают обед. Такой обед, что только диву даешься. Как будто и не было никакой войны. Как будто никто и не слыхал о засухе. Закуски, соленья, приправы, напитки разноцветные — все честь честью… Говорят, что попадья не зря старается: префекту нравится ее свояченица — Аглая, вдова майора Акима Куцу.

Тем временем Резя вскипятил воду в котелке, и мы выпили ее вместо чая. Правда, у меня нашлось несколько кусочков сахара, так что вода была сладкая. Когда мы собирались идти, Цигэнуш заявил, что не желает оставаться в примарии, и потребовал, чтобы мы и его взяли с собой на собрание. Орош согласился. Гынжи помогли раненому одеться, потом снова накинули на него тулуп.

— Понесем тебя на руках, как невесту, — сказал один из Гынжей. — Ты ничего и не почувствуешь.

Мы захватили с собой и арестованного. Босоанка шел под стражей гордо и решительно, как будто ничего с ним не случилось. Он словно проглотил палку и даже не делал попыток спрятать голову от дождя. Глядя на него, я подумал: в смелости ему отказать нельзя… Да, смелости и гордости ему не занимать…

Школа, куда мы наконец добрались, шагая по грязи и лужам, была довольно просторной. Мы вошли в классную комнату она была полна народа. На стенах висели географические карты. В углу стояла грифельная доска. Были тут и черные, изрезанные ножом парты, и шкаф с различными учебными пособиями, словом, все, что полагалось. Я спросил учителя, встретившего нас у входа, есть ли в школе библиотека. Он ответил, скорчив смешную гримасу:

— Упаси боже!

Учитель был хилым, низкорослым человеком, с незапоминающимся лицом.

— Вас зовут Борою? — спросил я.

— Да, Борою. Мефодий Борою.

— Вы коммунист?

Он снова изобразил гримасу на лице и ответил!

— Нет, я либерал.

Классная комната была переполнена. На собрание явились даже матери с грудными младенцами. Когда мы вошли, многие встали и приветствовали нас: «Добро пожаловать, товарищи!» Остальные молча сидели на своих местах. Я стал оглядываться и присматриваться к людям. И сразу же почувствовал, как у меня сжимается сердце от жалости и тоски. Это были мои братья. Это были мои товарищи. И они тоже смотрели на меня, на Ороша, на Цигэнуша. Почти у всех, кого я мог разглядеть, были худые, изможденные лица, печальные глаза. Они смотрели на нас… И одежда этих людей вызывала жалость: потрепанные куртки, залатанные штаны, выцветшие рваные рубашки, старые кушмы. Все это давно пора было бы выбросить на свалку. Да, да, давно пора… И все эти люди были моими братьями, моими товарищами…

Я взглянул в окно и увидел, что дождь все еще продолжается. И дождь и ветер. Осень только начиналась, и в зале было много босых людей. Они месили грязь голыми ногами. Теперь они жались друг к другу, стараясь согреться. Когда мы начали рассаживаться, одна из женщин сказала:

— Держитесь-ка лучше от нас подальше, родненькие. Может, вы и не знаете…

Я поторопился прервать ее:

— Знаем. Мы все знаем…

Но женщина считала нужным разъяснить нам все до конца:

— Только бы вы не подумали, что наши бабы ленятся… Коли было бы мыло… Да ведь мыла нету… Хоть бы у кого был керосин, мы бы пообчистились… А то совсем запаршивели… Грабят нас, родненькие… Потому мы и обнищали… С тех пор как мы себя помним, нас все грабят… Вы бы навели порядок и изловили грабителей… Бог вам в помощь, если вы этого хотите…

Женщина неожиданно заплакала. Все смотрели на нее, а она плакала. И, как ребенок, вытирала слезы ладонью… У школьной доски стоял Босоанка. Когда женщина заплакала, он как будто опустил голову. (У него был высокий лоб, изрезанный морщинами.) Один из Гынжей, стоявший рядом, сказал: