Весы - [35]

Почта помещалась в низеньком одноэтажном доме, построенном с полвека назад и похожем на школьный пенал. Цвет у него был такой, будто его красили синькой для белья, какую когда-то употребляли хозяйки.

Я переступил порог. Чисто выметенный пол, низенький белый потолок с розовым веночком посредине. С левой стороны – окошки, с правой – две телефонные кабины ядовито зеленого цвета; за окошками – две головы с русовато-пепельными затылками. Обе они одновременно, как по команде, выпрямились, но явно не узнали посетителя, потому что тут же снова склонились к своим бумагам. Две зеленые двери с табличками: «экспедиция» и «начальник отделения». Я, конечно, направился к этой второй двери, постучал и вошел, не дожидаясь ответа.

То, что я увидел, ошеломило меня – может быть, потому, что я до сих пор ни разу не попытался представить себе, как же выглядит эта женщина. Обыкновенный деревянный, а не письменный, стол, покрытый зеленым глянцевым картоном. За столом обыкновенная женщина, – слава богу, хотя бы она не была в зеленом. Обыкновенная фигура, обыкновенное лицо; самое обыкновенное, какое только можно себе представить. Слегка асимметричный овал лица, тонковатый нос, чуть заметные брови. Прямые гладкие волосы, подстриженные точно там, где не надо, того же цвета, что и у двух девчонок, сидевших за окошками. Отчего это все, к чему она прикасается, становится зеленым или пепельным?

Если верить Марте, вот эта женщина из-за меня погубила свою жизнь. Наверное, у нее не было другого выхода. Она узнала меня мгновенно, во взгляде появился испуг. Гораздо позже я понял, что она боялась не меня, она боялась самой себя. Вернее, того, какой она мне покажется. На минуту рот ее приоткрылся, потом густой румянец залил лицо. Она даже похорошела.

– Здравствуй, Вера, – сказал спокойно, чего и сам не ожидал.

Она взяла себя в руки, но все же голос ее прозвучал глуховато.

– Пожалуйста.

Черт, что бы это могло означать? Должно быть, меня приглашали сесть. Я сел на довольно расшатанный стул с круглой спинкой и увидел стародевичье лицо без единой морщинки или складочки, с маленькой бородавкой у левого уголка губ, слава богу, без волосков. До чего же дурацкая штука жизнь! Неужели я действительно когда-то сгорал от желания целовать эту бородавочку? Но следует отдать ей справедливость, она ни в коем случае не была дурнушкой. Я просто не ожидал, что она окажется такой обыденной. Во мне, хотя и незримый, жил другой образ – бледное лицо, большие печальные глаза, выражение скорбной задумчивости. А эта смотрела на меня, разинув рот от удивления.

– Извини меня, Вера, что я ворвался к тебе так внезапно, – заговорил я. – Без предупреждения. Но ты, наверное, уже знаешь, в каком состоянии мой мозг.

– Да, знаю, – чуть слышно ответила она побелевшими губами. – Мне действительно очень жаль, что так случилось.

– Марта мне сказала, что ты – единственная живая душа в этом селе, которая хорошо знает меня. А ты понимаешь, как это важно для меня, вернее, для моей памяти.

Но она, кажется, не поняла меня.

– Марта сказала только это?

– Ну, не только… – нерешительно ответил я. – Почти все… Но, конечно, без подробностей, в данном случае подробности не так важны.

– Это нечестно!

На этот раз ее голос прозвучал грубовато или чуть неприязненно, – я не понял, как именно.

– Ты имеешь в виду Марту?

– Нет. Обоих…

– Вера, ты не права. Я сейчас не тот человек, которого ты знала. Я совсем другой. И виноват перед тобой не больше, чем любая уличная дворняжка.

Она молчала, но взгляд ее постепенно смягчался.

– Ты и сам не знаешь, какой ты на самом деле, – внезапно сказала она. – И раньше не знал.

– По-видимому, это так, – согласился я. В ее глазах снова мелькнула неприязнь.

– Ну, хорошо! И что тебе нужно от меня?

– Я же сказал, – пробормотал я. – Для меня каждый человек – надежда. Каждый, кто может помочь мне вернуть хотя бы частицу памяти.

– Симо, несчастный! – горько сказала она. – Для чего тебе понадобилась эта память? Что ты выиграешь? Сейчас ты хотя бы чист, даже перед собственной совестью. Зачем омрачать свою жизнь?

– Ну, тогда я лучше пойду, – с облегчением заявил я.

– Нет-нет! – смутилась она. – Почему ты торопишься?

– Потому что не вижу никакого смысла…

– А зачем искать смысл только в себе? Ведь вокруг тебя – люди. Неужели они тебя совсем не интересуют?

– В том-то все и дело! Как понять людей, если не понимаешь самого себя…

– А зачем обязательно понимать? Куда важнее приносить им пользу. В свое время ты вел за собой целую гимназию…

Я задумался над этим, совсем неожиданным, оборотом беседы, но она предложила:

– Давай пойдем куда-нибудь, поговорим, здесь неудобно. Можно в погребок, он в двух шагах отсюда.

Мне не хотелось ни в какой погребок, ни к каким людям. Но я сам навязался на разговор, и приходилось доводить дело до конца.

– Хорошо, – сказал я.

– Тогда подожди меня немного на улице, перед почтой.

Я вышел на площадь. Все три автобуса стояли, повернув свои тупые блестящие морды прямо ко мне. Все три шофера сидели в кабинах, один протяжно зевал. В автобусах сидело и несколько туристов, неподвижных, как куклы. Какого дьявола они колесят по свету, если этот свет их не интересует?