Весы - [27]

Вот и все, что рассказал мне старик. То есть, почти ничего. Я медленно подошел к зданию, медленно поднялся на второй этаж, и встал на том же месте, откуда чуть было не шагнул в вечность. Никаких видимых дефектов не было – ни кривого кирпича, ни гнилой доски. Конечно, здесь могли что-нибудь заделать или переделать, пока я лежал в больнице. Я посмотрел на лес, расстилавшийся перед глазами. Молодой, сильный лес, вырос на хорошей почве. И больше ничего. Только теперь я посмотрел вниз. И там ничего, разрытый и замусоренный участок, который, казалось, никогда не оправится от своих ран. Высота была не ахти какая. Если с этой высоты прыгнуть, например, что получится? Да ничего не получится, поломаешь себе ноги, и только. Я спустился вниз и подошел к сторожу.

– Бай Димо, сколько народу работало в тот день на объекте?

– Четверо ребят.

– Ты видел, когда они ушли? Своими глазами видел?

– Видел, господин архитектор. Они все вместе ушли. Веселые такие, хотели выпить на станции, пока будут ждать поезда.

– А собака сюда не забегала?

Старик даже вытаращился от удивления.

– А как же, забегала! В тот самый вечер, как ты упал с балкона. Большая собака, красивая. Я такой красивой собаки не видывал, господин архитектор…

– Такая… в больших черных пятнах?

– Она самая! Видел бы ты, как она мчалась по дороге, как стрела! И прямо к дому, будто по адресу нашла.

Потом побежала на лестницу и давай лаять… Обежала весь дом, остановилась точно тут, где ты упал. Да как заскулит, будто плачет. Я так и подумал, что это твоя собака. Тут я ее и оставил, а когда утром встал, ее уже не было. А что, домой не вернулась?

– Нет, пропала.

– Как не пропасть, такая красивая собака… Да ведь болгарин, он такой, господин архитектор, как увидит что хорошее – тут же и приберет к рукам, чтобы случайно не пропало.

Я не понял, шутит он или говорит серьезно. У меня не было никакого чувства юмора в те дни. Как у природы, у которой вовсе нет чувства юмора и она этого ничуть не стесняется. Иначе она не приделала бы жирафу такую шею, а ослу – такие уши, а слону – такой нос, если это вообще нос. Но насчет Пинки сторож, конечно, прав. Наверное, он сидит на цепи и скулит у какой-нибудь дачки. Настоящий далматинец не может просто исчезнуть, это не дворняжка.

– Слушай, бай Димо, ты бы поискал его тут по ближним дворам, – вздохнул я. – И вообще везде, где мо гут держать собаку на привязи. Найдешь – сотни не пожалею.

– У-у-у, сотню за собаку! – возмутился сторож. – А поискать поищу. Если живая – найдется. Сотня твоя мне не нужна, я за тебя и так готов в огонь и в воду.

Когда я вернулся домой, Лидия ждала меня, желтая от страха. И как маленькая бросилась мне на шею.

– Ты себе не представляешь, как мне было страшно! – всхлипнула она. – Не знаю, почему, но я была уверена, что с тобой что-нибудь случится. Ты веришь в предчувствия?

– Пока я ни во что не верю. Кроме как в Пинки, конечно.

– Ты и раньше так говорил, – огорченно сказала Лидия. – Для тебя Пинки был и богом, и всем на свете…

В честь нашего примирения она приготовила тушеную телятину. То ли от чистого воздуха, то ли от пережитых волнений, но поел я с аппетитом. И впервые с тех пор, как вышел из больницы, выпил вина. Больше из любопытства, чем от настоящей приподнятости духа. Ничего особенного я не почувствовал, только голова слегка закружилась… Нет, не совсем так… Я снова позволил моей жене превратиться в огромную влажную гусеницу.

Вторая часть

К концу недели я собрался в Брестник – мою родную деревню. В сущности, я не знал, куда еду, но ехал в хорошем настроении. Лидия проводила меня хорошей улыбкой, мотор работал безупречно, погода стояла чудесная. Мне уже стало надоедать это небо, день за днем такое безукоризненно ясное, без единого облачка; только к вечеру над Люлином повисали маленькие лиловые кадильницы, да и те появлялись только затем, чтобы оттенить закат. Я уже мечтал о настоящих тучах, о дожде, о плывущих по воде пузырях, которых еще не видел в своей новой жизни. Мне хотелось речки, пчелиных ульев, ласок диких голубей; все это я цепко держал в душе, – нет, не образы, а теплое человеческое чувство.

Я рассчитал свое время так, чтобы приехать в Брестник к шести часам, о чем заранее предупредил сестру телеграммой. Но дорога увлекала меня, тянула за собой, и на выезде из Ловеча я понял, что буду в Брестнике на час раньше. Надо было остановиться где-нибудь, но я все не находил подходящего места. Дорога была совершенно новая, асфальтированная, вдоль нее еще даже не высадили деревьев, которые мне были так нужны. Но зеленые лужайки по обеим ее сторонам были чудесные, – такие свежие и чистые, будто небо специально поливало их каждое утро. Холмистая равнина мягкими уступами поднималась к горам, все еще далеким и смутно очерченным. И ни души кругом – ни человека, ни зверя, ни птицы; даже воробьи попрятались в тень реденьких рощиц. Только иногда попадется полоска картофельного поля, и опять никого и ничего.

Наконец я остановил машину у совсем нового бетонного мостика, который отбрасывал короткую тень, спустился к воде, присел у маленькой заводи. Крошечные серебристые рыбки, мельче писчего пера, в панике бросились в разные стороны, заметив приближение огромного и горбатого животного. Потом они снова доверчиво собрались в стайку и на всякий случай выставили головки в мою сторону. Я с наслаждением растянулся на теплой траве. И очень скоро уснул. На этот раз мне снился смешной сон, из тех снов, которые доктор Топалов не признает сновидениями. Мне снилось, будто я сижу на коленях у какой-то женщины, а ее лица не вижу. Она старается натянуть на мои босые ноги штанишки с длинными штанинами, а я отчаянно брыкаюсь, лягаюсь и не даю совершить над собой такое святотатство. Развеселившись, я проснулся и снова сел в нагретую машину. Равнина была все так же пуста, и для чего по этому безлюдью протянули шоссе, просто непонятно.