Весна варваров - [34]

— «Ну что, вы вне себя от ярости?» — спросил меня низкорослый человечек. Был ли я вне себя от ярости? — вспоминал Прейзинг. — Нет, он не угадал, я просто возмущался, я вспоминал того молодого бизнесмена, который когда-то за столом, за телятиной в соусе по-цюрихски да за рёсти, не жалея слов, разъяснял мне, что дело с детским трудом, если смотреть здраво и с порядочного расстояния, не так-то просто. Вблизи это дело показалось мне совершенно простым. Простым и возмутительным. Однако человечек спрашивал вовсе не о том, я это понял, когда он заявил мне чистосердечно, что сам на моем месте точно пришел бы в ярость, ведь я оплачиваю Слиму Малуку компетентных совершеннолетних работников по полной стоимости, а теперь самолично убедился, что мои ценнейшие продукты собирают малолетние темнокожие африканцы. «Месье Малук на этом здорово наваривает» — вот так он выразился. Вот так-де меня и обманывают уже больше года, ведь именно тогда это отлично налаженное — тут он ткнул пожелтевшим от курева большим пальцем в свой выпирающий живот — и известное своими непревзойденно низкими ценами сборочное предприятие Слим Малук выкупил на выгодных до неприличия условиях у наследников своего конкурента, который был человеком отважным, ведь он с одной только лопатой и ведром песка в руке попытался унять пожар на фосфатном заводе и в результате этого происшествия потерял голову. Да, говорит, но у него ко мне интересное предложение. Говорит, с бизнесом семейства Малук все равно покончено, а это предприятие как бы не фигурирует ни в каких документах и, значит, не будет со скандалом национализировано, поэтому он изъявляет готовность управлять им и дальше на свой страх и риск, а в новой для него функции, то есть в качестве хозяина, он впредь готов немного уступать в цене.

Сочтя, что самое мудрое в сложившейся ситуации — просто не вдаваться в подробности этого позорного и преступного предложения, я ответил на него презрительным молчанием.

Это молчание следует расценить как утрату дара речи от беспомощности. Но Малуков изменник расценил его по-иному и неверно, ибо принял Прейзинга, несмотря на жалкий его вид или, может, как раз из-за жалкого его вида — Прейзинг не брился уже сутки, что в сочетании с подпаленной одеждой и вставшими дыбом волосами придавало ему эдакий удальской вид, — принял его за крепкий орешек и ради доказательства того, что он и сам не хуже, вытащил из глубин своего серого габардинового пиджака телефон и уведомил органы о том, что у него в руках дочь Слима Малука.

Четверо в форме забрали Саиду. За волосы проволокли ее мимо длинных столов, над которыми детишки склонили головы, даже не подумав отвлечься от работы. Низкорослый человечек изо всех сил вытянулся, чтобы обнять Прейзинга за плечи, вывел во двор и еще раз обратил его внимание на чистоту всей заводской территории. Молоденький полицейский открыл дверцу патрульной машины. Прейзинг почувствовал, как чья-то рука коснулась его волос: это тот человечек заботливо предупреждал, чтобы он не ударился, садясь в машину. «Дайте знать, — сказал человечек на прощание, — когда мы сможем обсудить новые цены». Затем закрыл дверцу и помахал вслед отъезжающим. Прейзинг взглянул назад. Увидел, как Саида споткнулась и упала, как ее били сапогами и тащили за воротник костюма от Рене Лезард по горячему асфальту, как разорвалась блузка, как открылись бледный живот и синий бюстгальтер. И померещилось ему, будто он видел уже эту сцену, хотя и в ином контексте и при иных обстоятельствах, но вот вспомнить подробности ему не удалось, и из-за этого странного наложения вышло так, что спустя четверть часа, когда его высадили из машины у швейцарского посольства, Прейзинг уже и не знал точно, было все это с ним, нет ли.

Прейзинг завершил свою историю, описав возвращение в битком набитом туристами самолете и встречу с экономкой, ожидавшей его в аэропорту. И уж как тут не остановиться напоследок посреди дорожки!

— Ее лицо, — он поднял руки так, будто хотел нежно коснуться этого лица руками, — показалось мне в тот миг прекраснейшим на свете, ты ведь знаешь мою экономку.

Я и вправду ее знал, она навещала Прейзинга регулярно. Прейзинг направился к главному зданию.

— Пойдем, — сказал он. — Дело к ужину…

Так что же он хотел доказать? Доказать этой своей печальной историей, полной печальных случайностей? Историей, которая ничему научить не может.

Прейзинг и сам расстроился от собственного рассказа. На лице все написано: нос повесил, губы пересохли, глаза на мокром месте. Но сейчас я не мог его пожалеть.

— Так что ты хотел доказать? — жестко спросил я.

Тайное знание и печаль, кажется, содержались в его ответе.

— Ты опять спрашиваешь не о том, — сказал Прейзинг.