Весна - [81]

— Хватит! Теперь — прочь отсюда!

Окрестные крестьяне пришли поглазеть, что затеяла молодежь, и, увидев, как кирки долбят скалу, закачали головами:

— Да вы, никак, спятили, ребята? Ведь эта гора вся из кремня. Испокон веку приходят сюда из нижних деревень, выламывают кремни для цепов. Рукам человека не под силу такую гору пробить. Когда уезжать собираетесь?

А дед Стойне, как услыхал, что молодежь напоролась на скалу, поднес по стопке ракии всем, кто сидел в корчме, и сказал:

— Завтра отступятся. И успокоится наше Кремиково. Самый лучший лужок у меня отхватили. Втемяшилось им в голову, чтоб железной дороге как раз там пройти. Что бы им чуток левей взять да обогнуть мою землю — небось их не убыло бы. Обижают бедноту. Отбирают у тебя луг и не спрашивают: нужна она тебе, эта железная дорога, или нет? А, может, мне она и ни к чему вовсе? Но теперь вижу: есть еще господь бог на небе. Упрутся они, как бараны, головой в камень, пообломают рога, да и вернутся туда, откуда прибыли. Помнишь, Дойчин, ты тоже, было время, на мой луг зарился. Только уж больно ты мало за него давал, облапошить хотел. А вот теперь мы с тобой, пожалуй, поладим. Денег с тебя ничего не возьму. Ставь графинчик — и луг твой. Ну, за ваше здоровье!

Но ребята из бригады не обломали себе рогов. Приволокли два мотора, напоили их бензином, протянули к туннелю резиновые шланги, электрическими дрелями просверлили скалу и набили отверстия взрывчаткой. Затряслась кремень-гора от страшных взрывов, зазвенели в домах оконные стекла, вспугнутые птицы выпорхнули из гнезд. Бабушка Златуша зажгла лампадку и перекрестилась. Упорные молодые строители выволакивали из зияющего чрева туннеля груды взорванного камня. Кремень в их руках рассыпался песком.

Вскоре строители скрылись в туннеле. Ударил барабан в Кремикове, пошел по селу глашатай: требуются рабочие руки, чтобы завалить Чертову преисполню землей да камнями и сравнять оба берега. И тогда по ровному полотну пройдет железная дорога. Желающие добровольно потрудиться для новой железной дороги пускай записываются. Записались все парни и девушки из Кремикова — до единого. Взвалили на плечи кирки и лопаты, выкатили из сараев тачки и с развевающимися знаменами двинулись к ущелью. Бабушка Златуша смотрела им вслед, прикрыв от солнца глаза ладонью, и приговаривала:

— Ох, и молодцы же у нас ребята! Будь жив мой Ценко — он бы теперь впереди шел и знамя нес.

Она долго стояла, утирая фартуком слезы, пока колонна молодежи не свернула за овчарню Дойчина и не скрылась из виду. Песня их затерялась где-то в дебрях гор.

Вечером Маринка, дочка соседки Димитрички, вернулась вся опаленная солнцем и принялась рассказывать:

— Ох, бабушка Златуша, поработали мы сегодня на славу! Тачки с камнем возили, заваливали ущелье. Чертова преисподня весь день так и гудела от грохота. Ох, и тяжеленный же этот кремень! Ладони вон все как есть в волдырях. Погляди. А хохоту сколько было! И песни все подряд перепели. Скоро загрохочут поезда мимо нашего села. Только вот жажда измучила. Река-то пересохла, одни лягушачьи лужи остались. Хорошо мы с собой груш захватили, съешь грушу — и вроде полегчает. А то уж и не знаю, как бы мы выдержали. Когда вернулись в село, ребята как кинутся к чешме и давай пить. От крана не оторвать.

Дед Стойне вернулся домой злющий-презлющий. Пнул ногой грабли, которые жена прислонила к стене, свирепо толкнул дверь и споткнулся да пороге.

— Без ножа зарезали! — крикнул он, швыряя на кровать шапку. — Не видать мне моего луга! И с той стороны горы рыть принялись. Еще тысячу человек туда пригнали. Роют, сукины дети, крошат камень почем зря. Гора ходуном ходит. А того не ведают, глупые, что сами себе могилу роют. Как дойдут они до середки, набьются туда, гора на них и обрушится. Ни один живым не уйдет. Помяни мое слово…

— Буде спьяну вздор-то молоть! Торчишь у Дойчина в корчме, а у нас вон ягненочек потерялся — белый с черной отметинкой на лбу. Обыскалась я всюду, нету его и нет. Слышишь, как овца надрывается, горюет, бедняжка, по своему дитятку.

— И пускай надрывается! У меня у самого душа горит, словно ее на огне поджаривают.

— И куда он запропастился? Уж не забрел ли в какой овражек? Пойду-ка еще поищу.

— Нечего зря слоняться на ночь глядя. Его нынче вечером мясник уж в поминанье записал.

— Так ты, выходит, и ягненка продал?

— И его! — огрызнулся дед Стойне. — Все стадо продам. И дом, и овчарню, да и тебя туда же! А ты как думала? Уж не надеешься ли, что я оставлю свое добро этим голодранцам, которые сюда понаехали?

— Эх, отец, отец, погубит тебя бутылочка. Чего ты супротив народа идешь? Чего злобишься?

— Не твоего ума дело.

— Неужто не видишь, какое молодежь большое дело затеяла? Чудно́ мне, как ты этого в толк не возьмешь. Раньше ведь вроде не глупый мужик был, а с тех пор, как схоронили мы сына, будто тебя подменили, сам не свой стал…

— Ты мне об сыне не поминай! Слыхала? — снова повысил голос дед Стойне.

— Слышу, слышу. Не буду! — ответила бабушка Златуша и вышла из избы. Дверь хлопнула. Она прошла через темный двор, подошла к овчарне и присела на корыто, из которого поят скотину. Из овчарни послышалось блеянье овцы, звавшей своего беленького детеныша. Протяжный и жалобный зов ее вспугнул тишину ночи. Разбередил незажившую рану в материнском сердце. Бабушка Златуша уронила на грудь голову. Вспомнился ей последний день жизни ее сына. Вернулся он с покоса до полудня, весь желтый, как сухоцвет. Бросил косу посреди двора и свалился на лавку.