Весна - [20]

— Ой, как много вещей! Ой, какие тяжелые вещи!

С этой фразы Авром-Гирш каждый раз начинает перевозку.

— Такие тяжелые вещи… Мадам докторша, три рубля за подводу немислимо! — И Авром-Гирш проводит кнутом по воздуху, словно пишет это слово. — Не-ми-сли-мо!

— Авром-Гирш! — говорит мама с упреком. — Мы же с вами вчера подрядились: три рубля за подводу. А теперь вы скандалите! Хорошо это?

— Кто скандалит? Я скандалю? Божезбави! Я не скандалю — я радуюсь, что бог вам помогает и у вас много вещей… Но надо же иметь состриданию!

— Пожалуйста! Я имею к вам сострадание. Довольны вы? Так нагружайте подводу и едем…

Подняв глаза к потолку, Авром-Гирш трагически вопрошает:

— Боженька, ты это слышишь? Так почему ты молчишь?

Что я, Эстергази какой-нибудь или другой гицель (собаколов)?

Мадам докторша, надо иметь состриданию к моей коняке! Если она животная и не умеет говорить, так ее уже и жалеть не нужно? И меня тоже надо пожалеть: после таких тяжестей коняка стрескает черт ее знает сколько! А почем сено — вы знаете? Про овес я, конечно, уже и не говорю: она не графиня, чтобы каждый день кушать овес. Но кормить ее хотя бы сеном, как по-вашему, надо? Без еды она же не умеет, она подохнет, а где я тогда возьму хлеб для моих детей? У меня же четверо детей, чтоб они были живы и здоровы! Мадам докторша, имейте состриданию!

Этот разговор повторяется сегодня, как всякий год. И кончается он сегодня, как всякий раз: мама обещает Авром-Гиршу прибавить полтинник. И Авром-Гирш с сыном начинают выносить вещи во двор.

Сколько шуму производит при этом Авром-Гирш! Он кричит на сына:

— Рува, ты заснул? Нашел время спать!

Он кричит на Юзефу, кричит на коняку, яростно орет на ребят, сбежавшихся во дворе к подводе. Авром-Гирш покрикивает даже на своего бога, словно призывает его к порядку:

— Боженька, ты все это видишь? Так почему ты молчишь?

Трудно представить себе что-нибудь более примитивное, чем подвода Авром-Гирша! Это не телега, глубокая вместительная, не широкая площадка и, уж конечно, не фургон для перевозки вещей. Это просто несколько досок на вихляющихся во все стороны колесах. Нужно в самом деле немалое умение, даже искус — ство, чтоб на эти шаткие мостки погрузить матрацы, столы, стулья, корзины. Нужно так укрепить, так искусно связать все это веревками, чтобы вещи не рассыпались по дороге. Всякая попытка мамы или Юзефы сделать какое-нибудь замечание или дать совет вызывают страдальческое обращение Авром-Гирша к боженьке, который все это видит и почему-то молчит, — и мрачное суждение о «них».

— «Они» меня учат! «Они» же никакого пунятья не имеют, а учат! Где у них состридания, где?..

Наконец подвода трогается в путь. Из-под арки ворот в последний раз доносится трагический вопль Авром-Гирша:

— Имейте состриданию!

В квартире сразу становится тише.

— Чудный человек этот Авром-Гирш! — вздыхает мама. — Честный, непьющий, а какой сердечный… Но, боже мой, до чего невыносимый крикун!

Теперь в две извозчичьи пролетки погружаемся мы: мама с Сенечкой, Юзефа и я. И с нами все те вещи, которые не поместились на подводе: стиральное корыто, вешалка для платья, гладильная доска. Я прижимаю к себе свой любимый цветочный горшок: мне подарила его папина пациентка. У цветка смешное название: «Ванька-Мокрый», он очень красиво цветет, и я хочу, чтобы он пожил на даче, поправился на свежем воздухе.

Ну, тронулись… В добрый час!

Не успели мы проехать самую малость, как с передней пролетки раздается отчаянный плач Сенечки:

— Астантин! Забыли Астантина! Он там умрет один! — И по свойственной детям способности все запоминать и всему подражать Сенечка заливается: — Имейте состриданию!

Соскочив с остановившейся пролетки, я бегу домой за Астантином.

Сенечка радостно сжимает Астантина в объятиях:

— Ох ты, мой сирота! Ох ты, мой горький!

Дача, чистенько вымытая к нашему приезду, сразу приобретает вид неряшливого постоялого двора. По блестящим крашеным полам поползли грязные следы и разводы — по дороге подвода с вещами попала под дождь. Мокрые вещи похожи на испуганных купаньем жеребят. Мой цветок «Ванька-Мокрый» стоит на подоконнике и с непривычки чувствует себя неуютно…

Авром-Гирш наполняет дачу своей полнокровной шумливостью. Лицо у него влажное от дождя и пота.

Выгружая вещи и таская их в дом, Авром-Гирш все время приговаривает:

— Ничего, Рува, от работы человек не умирает. Вот когда, сохрани бог, работы нет, вот тут человеку смерть… Ну, берись за швейную машину. Мадам докторша будет шить и вспоминать:

«Ах, кто это так прэлэстно перевез швейную машину? Ну конечно, Авром-Гирш! Я еще тогда очень прилично дала ему на чай».

Пока идет выгрузка вещей, я спешу к Авром-Гиршевой коняке.

Я очень люблю животных, а папа не позволяет держать в доме ни кошек, ни собак — вообще никаких зверей. И я пользуюсь всяким случаем, чтобы погладить, накормить, приласкать хотя бы чужих животных.

Авром-Гиршева коняка очень устала. Она стоит понурившись, как утомленная работой пожилая прачка.

Я осторожно глажу коняку.

Имени ее я не знаю, но в нашем крае лошадям говорят: «Кося»…

— Кося! — приговариваю я. — Косенька… Хорошая кося!