Весенняя река - [30]

Мать тотчас зажарила яичницу на сале и подогрела оставшиеся от обеда щи. Гость ел жадно, давясь. Когда он поел, мама села рядом, стала гладить ему плечо и, глядя полными слез глазами на него, заговорила:

— Выходит, вернулся, Винцукас, ты из этой Мерики? И не боялся ездить по океану? Что же с тобой, горе мое? Что с тобой сталось?

— Ничего, — наконец проговорил гость сиплым, натруженным голосом. — Иногда, Эльзбетеле, я ничего, все помню. Вот и тебя сейчас узнаю, припоминаю — в Кятурвалакяй по воскресеньям мы с тобой хаживали, и вообще… Ну и как пасли детьми, и как ты служила у Блюджюсов в Скардупяй…

— И я, Винцукас, помню… И как дождь пошел, как гроза нас настигла. Ты был мал еще, так я тебя жалела…

— Да уж, да уж, Эльзбетеле, как тут не вспомнить, — откликнулся гость все так же натужно и, тяжело закашлявшись, плюнул на пол.

Потом он огляделся и, словно испугавшись чего-то, негромко принялся рассказывать:

— Ездил я в Америку, Эльзбетеле… Через много воды плыли, понимаешь? И уголь копали под землей, в темноте… Стачка, понимаешь? Босс закрыл все, говорит, идите куда хотите, хоть на край света… А еды нет, денег нет… Ехал я ночью на поезде через штейт Пенсильвания. Дружок говорит: «Проехали мы этот город…» Ну, как он там, не могу вспомнить… Чудное такое название. Ну, неважно. И говорит он: «Надо нам прыгать…» Понимаешь, Эльзбетеле? Вот и прыгнули. И у меня с головой с тех пор… И работы никакой не могу с тех пор. Вернулся домой, брат выгоняет… Как же, по-твоему, Эльзбетеле? Думаешь, приятно, чтоб чужие собаки на тебя лаяли?

И гость заплакал, всхлипывая, жалобно, как маленький ребенок. Мама все гладила его плечо и приговаривала:

— Ничего, Винцукас, ничего. Переночуешь у нас, мягко тебе постелю. И кушай себе на здоровье… что бог послал. И живи тут, коли тебе лучше будет. Неужто мы звери?

Гость перестал плакать, вытер рукавом слезы. Он сидел за столом притихший, и мать снова не могла вытянуть из него ни слова. Переночевав, он ушел на следующее утро, ничего не сказав никому.

— Вот господи, — вздыхала мама, глядя из двора на пригорок, через который в сторону Александраваса уходил гость — сгорбленный, высоченный и худущий. — Хоть залатала, зашила ему ночью одежонку… А то ходит по миру… можно сказать, голышом… Кому он нужен без здоровья, без денег? Горе горькое, да и только…

В красном углу, рядом со святым Рохом, которому пес лижет израненные ноги, рядом с моим покровителем Антонием Падуанским и другими святыми, висела и мамина покровительница святая Елизавета. Это красивая барыня, в руках у нее корзинка с розами. Не раз мама рассказывала, как святая, тайком от скупца мужа, носила в этой корзинке нищим подаяние — хлеб, мясо и другую еду. Муж однажды поймал ее и хотел было выругать или жестоко наказать. Но, открыв корзинку, он увидел там не милостыню, а розы. Святая поняла, что бог спас ее от гнева мужа за ее благие деяния.

Мама тоже старалась следовать примеру святой Елизаветы. По воскресеньям, отправляясь в костел, она непременно брала с собой корзинку, в которую, если уж не находила ничего получше, клала хотя бы хлеб, нарезав его на одинаковые ломти. Летом она обычно намазывала хлеб маслом и прибавляла кусочек сыру, говоря при этом:

— Хоть проглотить легче… За душонки, что в чистилище мучаются, помолятся…

В местечке, у кирпичных столбов ограды двора костела, и в хорошую погоду, и в дождь торчали десяток, а то и несколько десятков нищих. Я помню, один был с огромной рыжей бородой, слепой — милостыню за него принимала маленькая девочка, прикорнувшая рядом с ним на мостовой. Другой нищий — с отвратительными гнойными язвами на ногах. Впоследствии я его не видел — говорят, он был арестован за надувательство. Оказалось, он был совсем здоров, но не хотел работать и сидел с нищими, обмотав ноги свиными кишками, чтоб выглядеть пострашнее и разжалобить сердобольных. Отойдя от костела, он сдирал эти кишки и снова оказывался здоровым… Сиживали здесь старухи, слепые и глухие, с морщинистыми, как сушеная груша, личными, со скрюченными руками, искривленными позвоночниками.

Мою маму они очень уважали и, едва увидев ее, принимались повторять на разные голоса:

— Дай боже здоровья всему семейству… Молитвы за души в чистилище сотворим… За живых, мертвых, старых и малых…

Мать раздавала нищим милостыню, и, миновав кирпичные столбы, мы поднимались наверх, в тенистый двор костёла, где стоял памятник с латинской надписью…

Нищие ходили и по деревням. Перевесив через плечо котомки, замотав ноги онучами, с увесистыми дубинками, чтоб обороняться от собак, они плелись по дворам, собирая милостыню, разнося разные, чаще всего выдуманные вести о войнах, моровых поветриях, китах, которые людей глотают, о кораблях, тонущих в море. Некоторые из них были смиренные и тихие, беспрерывно молились (во всяком случае, их губы непрестанно дрожали в ожидании милостыни или горячей еды).

Каждого нищего в нашем доме принимали, кормили, а если надо было, укладывали на ночь.

Я вспоминаю одного нищего, еще не старого, запустившего густую рыжеватую бороду, хромого на левую ногу, чуть косого. Говорил он много, каким-то высоким, визгливым голосом, слышным еще издали. Некоторые звуки он произносил по-особенному.