Весенняя путевка - [7]

Потом все, продолжая оживленный разговор, с озабоченными лицами выходили на остановке, чуть не лопаясь от еле удерживаемого смеха.

На футболе надо было одну команду ненавидеть, презирать, осмеивать, а другую поддерживать криком, свистом, хохотом, насмешками над врагом.

А когда все кончалось, по дороге в лагерь можно было уже высмеивать и самих себя.

- И дела-то нам никакого до них нет, и в глубине души нам наплевать, кто выиграет, и, может, эти "Текстильщики", за которых мы орали, хуже "Моториста", - фыркая, говорил Артур. - Это просто так: загадываешь на что-нибудь - на команду, на лошадь, на орла, на решку! И как будто ты участие принимаешь в игре!

Нам простительно: создали обстановку веселой суматохи, и самим смешно. А ведь есть такие, загадают на команду и болеют всерьез, годами, тяжело, с волнениями, внезапными испугами, обманутыми надеждами, уходят с тяжелыми сердцами и опрокинутыми мордами, а ведь в конце концов проигрывают все команды, кроме какой-нибудь одной. Сколько нервов, инфарктов и подавленных настроений, залитых, сам знаю чем, с горя! Вот почему унылое, печальное название "болельщики" - оно как раз верное! Они болеют, расстраиваются, вздрагивают, ахают, ссорятся, уходят обессиленные, изможденные и, ногой не дрыгнув, устают хуже тех, кто бегал с мячом.

По-итальянски даже уточняется, что за болезнь! Их "тифозными" называют!..

По вечерам на штакетник заборчиках домов отдыха рядом с печатными афишами кино, на которых чернилами были вписаны часы начала сеансов, рядом с подробными объявлениями о лекциях часто появлялись маленькие плакатики, где только и было написано: "Танцы, 8 ч.".

Они ходили на эти танцы на открытых площадках небольшой компанией, и их охотно, даже радостно принимали - они умели танцевать, они вели себя насмешливо, но вежливо, и не надо было проверять, не пахнет ли от них водкой...

И уходили они все разом: человек десять парней, две-три девушки. И остававшиеся вечно без кавалеров женщины весело-жалобно кричали им вслед: "Мальчики, приходите еще!.."

Попозже вечером, в темноте, лежа на дюне, сквозь шум волн и шорох леса слушали музыку транзисторов, игравших среди кустов, смотрели на звезды, и Лина с Артуром целовались.

Когда это случилось в первый раз, все было так хорошо вокруг, что ей даже захотелось плакать, и она что-то попыталась ему объяснить сложное и важное, про то, что вот такого, как у них сейчас, ни у кого не было, и это очень хорошо, и даже что-то про дедушку, как она его любит, старалась объяснить, но Артур сказал снисходительно и мягко:

- Не надо только усложнять! - И она покорно поспешила согласиться, и тут кто-то из темноты, откуда их не могли видеть, окликнул:

- Вы что там бормочете? Целуетесь, что ли?

- Конечно, целуемся! - весело ответил Артур.

И Лина засмеялась и, хотя ее еще тянуло плакать, тоже бодро-насмешливо крикнула:

- Конечно, целуемся! - понимая, что ему это поправится.

Еще позже, когда многие разбредались кто куда или залезали спать в палатки, они с Люкой вдвоем бежали к своему дому отдыха в последнюю минуту, чтоб не опоздать к уставному часу.

После того как Лина впервые осталась в крошечной палатке Артура, пахнущей сеном и табаком, она ночью на своей койке в "домотдыхе" поплакала. Отчего? Как-то уж очень просто и незначительно все случилось и обидно напомнило ей первое купанье с ее скрываемым испугом, желанием повернуть обратно к берегу, крикнуть что-то. А рот полон горькой воды, и нет воздуха!.. И замечательный, мужественный лозунг "Только не усложнять!" на некоторое время потускнел и стал казаться даже двусмысленным.

Она думала, сомневалась и плакала в подушку, пока не заснула, и утром изумилась: солнце сияло невысоко над морем, серебрило волны, вода была теплая, а во время купанья Артур вдруг нежно поцеловал ее холодные соленые губы, глубоко заглянул в глаза, точно все понимал, о чем она думала, знал все, что она знает, и еще сверх того что-то главное, более важное. Может быть, все разрешало это "Только не усложнять!" или другое какое-то мудрое жизненное правило, секрет которого она еще не знала, а он знал?

Они опять побежали, держась за руки, бросились и поплыли, потом играли в мяч, загорали, и, лежа на песке, она, смугло загорелая, с чувством превосходства оглядывала этих жалких белоногих, белоплечих, бледнолицых девчонок, впервые раздевавшихся под ярким солнцем на горячем песке их привольного, счастливого приморского царства.

У нее похолодело где-то в спине, когда ей сказали:

- Щеколдину уезжать, бедняге! Съездим, проводим?

"Как уезжать? - со страхом подумала Лина. - Разве этому всему обязательно должен прийти конец?"

Она знала, конечно, сколько дней остается до конца ее путевки, но не думала об этом, главное, что не завтра, и точка. Так же как человек не думает о смерти, если уверен, что завтра-то еще ему ничего не грозит. А думать о том, что потом? Э-э, это уже "философия", то есть муть, "мистика и акустика", как изрекал своим мрачным голосом Улитин.

На залитой горячим вечерним солнцем платформе Лине все еще было не по себе. Вокруг толпились, перекликались, выглядывали из окон вагонов, втаскивали рюкзаки и чемоданы загорелые люди. Они жили у моря, купались, гуляли, загорали, как она, и вот для них все кончилось.