Весеннее жертвоприношение - [42]

Истина как бы нанесла Хейке удар прямо в лицо. Он и Винга пытались спрятаться в самообмане, они не хотели даже и думать о той кошмарной ночи. Рассматривали ее как… да, именно как кошмар и только.

Теперь же его иллюзиям пришел конец.

Бессознательно он сделал шаг назад, не хотел находиться слишком близко к призраку.

Но он должен, обязан сохранить свою власть над ними. Это необходимо. В противном случае все может превратиться в хаос, и никто не знает, что может случиться с Вингой и с ним, если эти существа получат полную свободу, никто не знает, куда они тогда двинутся.

— Все ли хорошо? — тихо спросил Хейке.

Существо скривило злобную гримасу. «Этот человек явно был повешен не беспричинно», подумал Хейке и по его спине поползли холодные мурашки.

— Все очень хорошо, — ответил призрак. Тем непостижимым голосом, который шел как бы издалека и во времени, и в пространстве. — Он приехал!

— Я знаю. Но помните: никакого насилия!

Повешенный улыбнулся еще более ужасно.

— Мы будем истязать его медленно! У него будет время для раздумий. Много времени!

Это прозвучало очень неприятно. Хейке надеялся, что его нервозность не будет замечена, но, видимо, это была напрасная надежда.

Ингрид или Ульвхедин восприняли бы это хладнокровно. Но только не он. Он был Хейке — мягкий, уступчивый.

Внезапно Повешенный начал говорить, его голос сейчас звучал глухо и угрожающе.

— Ты помнишь, что обещал нам?

Обещал им? Хейке не помнил, все той ночью происходило в такой сумятице, и он был сильно одурманен той мерзостью, которой наглотался. О, да!

— Ты имеешь в виду, что вам некоторое время будет позволено оставаться в Гростенсхольме?

— Нет, я говорю не об этом.

Неужели он им больше обещал? Еще что-нибудь? Обещание находиться дольше в Гростенсхольме, как обстоит дело с ним? Он не помнит.

— Что… о чем ты говоришь? — спросил он, надеясь при этом, что его голос прозвучит бесцеремонно и трезво, как ему хотелось.

— Ты обещал нам весеннюю жертву.

О, Господи, обещал! Вместо Винги. Спокойным голосом властелина он произнес:

— Прежде всего вы не должны трогать Вингу, девушку, что была со мной той ночью. Именно она просила о том, чтобы вы оставались в Гростенсхольме дольше необходимого. Она мне очень дорога и должна жить в безопасности и свободно в Гростенсхольме, когда я сюда перееду.

— Мы не тронем ее, — ответил Повешенный. — Если ей желательно наше присутствие, то для нас составит удовольствие служить ей.

«Небо, запрети им это», — подумал Хейке, но вслух не сказал.

— Спасибо! Я видел, что той ночью вы охотились за ней, и это меня сильно встревожило. Но сейчас я верю твоим словам. Что же касается весенней жертвы, которую я вам обещал, то я имел в виду только то, что вам будет предоставлено право пугать этого человека и портить ему настроение с тем, чтобы он добровольно передал Гростенсхольм мне. И ничего более!

Повешенный снова коварно улыбнулся, а в его глазах мелькнул зловещий огонек.

— С ним у тебя забот не будет. Его мы берем на себя.

— Но, как я уже сказал, никакого насилия! Только душевное преследование и запугивание.

— Отдай его нам, — повторил Повешенный. — Ты обещал нам весеннюю жертву.

Прежде, чем Хейке успел возразить, Повешенный быстро продолжил:

— Не бойся, мы будем действовать неспешно, красиво и пристойно. От испуга один за одним разбегутся его слуги. Наконец он останется один. Совсем один… с нами!

Сказав это, призрак удалился, а Хейке лишь стоял и смотрел, как он исчезает за деревьями.

С чувством того, что он не владеет ситуацией, так как ему бы следовало, Хейке пошел по канаве домой.

Когда он вышел к опушке леса, он остановился и посмотрел на Гростенсхольм, который огромной черной тенью выделялся на несколько посветлевшем ночном небе. Не было видно ни одного огонька, только темный колосс. На прощание он снова услышал адский отдаленный вой.

«Один? — подумал он. — Снивель наконец останется в одиночестве. Вместе с ними… И я, когда перееду, если все пройдет хорошо, тоже буду один. Буду ходить по пустым комнатам, и не с кем будет словом перекинуться. Потому, что я отвергаю близость между мной и Вингой, наше внутреннее взаимопонимание, нашу взаимосвязь. Она будет сидеть одна в Элистранде, а я в Гростенсхольме. А поздними вечерами, когда слуги улягутся спать, мы будем сидеть в бессмысленных мечтаниях каждый в своем поместье… Но у меня естественно будет общество. Из „них“. Они будут вокруг меня, хочу я этого или нет. Это будет двойное одиночество!»

Тут он бросился бежать. Гонимый, как ему показалось, недостатком времени, чтобы быстро добраться до Элистранда.

«Разве я всегда не был одинок? — подумал он. — Не достаточно ли я испытывал бремя одиночества? Нет же, сейчас я в непонятном благородном порыве осуждаю себя и Вингу на дальнейшее одиночество. На всю жизнь! Я, наверное, сошел с ума! Я был сумасшедшим или стал им сейчас? Что правильно и что неверно? Я больше не хочу раздумывать или сомневаться, хочу лишь чувствовать, чувствовать, чувствовать и действовать!»

Изнуренный, он добрался до Элистранда в ссадинах от бега по лесу, исхлестанный ветками, в грязных ботинках, уставший до смерти. Ворота Элистранда показались ему воротами в рай, но они сопротивлялись, когда он попытался их открыть. Он едва был в состоянии крикнуть, кто он, почти не осмеливался погладить собак, бросившихся на него с лаем.