Веселые ваши друзья - [33]

Жалоба на низкие кулинарные качества обуви, конечно же, парадоксальна. Но если вас настиг многодневный голод и обувь эту вы собираетесь есть, совсем другое дело! А у бравой троицы с яхты «Беда» как раз такой случай. От голода им приходится сварить штормовые сапоги Лома. Но проку выходит мало: одежда-то у путешественников синтетическая — «ни вкуса у ней, ни питательности»… Реплика, бесспорно, смешная, но в данном случае вызывающая и сочувствие: герои-то наши как были, так и остались голодные…

Бывает, что Некрасов переворачивает и сами парадоксы; мысль получается вроде банальная, но поданная в комической «упаковке». Смешит нас ее ложная многозначительность, как смешат выдаваемые со сверхумным видом банальные афоризмы Козьмы Пруткова.

«Аппетит приходит во время еды» — пословица сама по себе парадоксальная, неожиданная. Врунгель, однако, еще раз выворачивает ее. «Но у меня, — замечает он, — в этом отношении несколько необычный организм. Когда голоден, только тогда и ощущаю присутствие аппетита».

Еще одному приему, не раз применяемому автором «Врунгеля», название подыскать трудно. Примерно на том же приеме основана знаменитая острота Марка Твена, который, узнав, что некоторые газеты сообщили о его смерти, заметил по этому поводу: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены».

А. Н. Лук, автор уже упомянутой книги «О чувстве юмора и остроумии», причисляет эту шутку к остроумию нелепости. Мне это кажется не вполне точным. Ведь если бы Твен выразился более прямолинейно: «Да, я умер», это было бы тоже нелепо, но почти совсем не смешно.

Нет, механизм этой остроты иной. Он в неполном утверждении очевидного факта, когда на вопрос, требующий ответа категоричного — «да» или «нет», дается ответ «промежуточный», с оговоркой. По сути дела, и смешит-то нас больше всего эта оговорка.

Двух абсолютно одинаковых шуток, пусть и основанных на одном и том же приеме, почти не бывает, потому так разнообразны лики юмора и юмористов. Но остроты, схожие с твеновской, в книге Некрасова встречаются. Вот рассуждение Врунгеля об опасности плавания на досках по океану: «Тут и акулы могут быть, так что лежи на доске, не двигайся. А начнешь маневрировать — привлечешь внимание хищников. Налетят — и не заметишь, как руки или ноги не досчитаешься».

Здесь вместо неполного отрицания неполное утверждение очевидного факта (акулы налетят — тут тебе и конец!). Но механизм остроумия сходен с тем, что мы видели у Твена.

Живой Врунгель?!

Остается сказать об истории создания этой уникальной книжки. Оказывается, автор почти не выдумывал ни своего героя, ни его приключений. Он обработал и дополнил занимательные истории, рассказанные в свое время — в начале 30-х годов — тогдашним директором Дальневосточного китобойного треста Андреем Васильевичем Вронским. (Его тезка Некрасов служил тогда заместителем начальника морского управления.)

В юности Вронский учился в школе подготовки советских капитанов морского флота и вместе со своим другом Иваном Александровичем Манном задумал, как позднее и Врунгель, совершить кругосветный поход на двухместной парусной яхте. Был разработан уже план этого похода, подобраны карты, изучены лоции. Нашлась и подходящая яхта, правда, еще не успевшая получить названия…

Однако время было суровое — поход не состоялся. Яхта, так и не дождавшись своего часа, сгнила на берегу Финского залива. Карты и лоции затерялись. Осталась только мечта — страстная мечта юности, продолжавшая волновать теперь уже бывалого моряка. И вот чтоб оживить эту мечту, Вронский в редкие свободные вечера рассказывал друзьям необычайную историю своего несостоявшегося путешествия. «Он как бы превращался, — вспоминает Некрасов, — в добродушного старого капитана, в своих рассказах о былых походах невольно переступавшего границы правды».

Крестный отец

Как литератор Андрей Некрасов ученик замечательного советского писателя Бориса Степановича Житкова, мастера на все руки, а уж море знавшего как свои пять пальцев. Однажды, уже за полночь, учитель и ученик бились над особенно трудной главой какой-то важной книги, которую они писали вместе. Головы обоих соавторов устали, и они решили немного отвлечься. Тут Некрасов и рассказал Борису Степановичу несколько историй, сочиненных Вронским.

Житков слушал эти рассказы с улыбкой. Потом вдруг посерьезнел.

— Послушайте, Некрасюк, — сказал он, — а не написать ли вам небольшую повестушку о капитане, который рассказывает о своем кругосветном плаванье и к былям небылиц без счету прибавляет?

«Слово Житкова было для меня законом, — вспоминает Некрасов. — Я задумался… и в эту минуту родился капитан дальнего плавания Христофор Бонифатьевич Врунгель…»

Впрочем, нет: имени у капитана пока еще не было. Его надо было придумать. Фамилия Вронского натолкнула автора на мысль, что имя героя должно перекликаться со словом «врать». Тут же вспомнился барон Мюнхаузен, за ним — барон Врангель (не тот, что в 20-м году напал на Советскую Россию, а другой — русский моряк, чье имя получил остров в Северном Ледовитом океане). И вот наконец появился нужный вариант — капитан Врунгель.