Весёлые солдатские истории - [8]

Братья Сорокины (повесть)

1. „Сорокин! Тебе письмо!“

В субботу вечером Сорокин мыл пол в казарме. И конечно, настроение у него было отвратительное. Что-то слишком уж часто приходилось ему мыть полы.

А почему? Что он, хуже других?

Да ни капли!

Или фамилия его старшине приглянулась, не даёт покоя — всё: Сорокин да Сорокин. Можно подумать, других фамилий он и не помнит. Как произнесёт своим старшинским раскатистым голосом: «Сор-р-рокин, кому я говор-р-рю!» — так даже на другом конце военного городка слышно. И мало, что за каждую мелочь, за пустяк каждый закатит наряд вне очереди, так ещё и нотацию прочтёт. Просто не может без этого.

— Вас, — говорит, — Сорокин, характер подводит. Скверный у вас характер, неподходящий для армии. А парень вы вроде неглупый, и выносливость у вас есть… (Это у старшины тоже такая привычка была, такой педагогический приём: нельзя, мол, только ругать солдата, обязательно надо между делом и похвалить его, что-нибудь хорошее вставить, чтобы совсем уж не отчаивался человек.)

А чего Сорокину отчаиваться? Он и сам себе цену знает, получше старшины.

Однажды он не вытерпел и так прямо и сказал:

— Это, товарищ старшина, не мой характер виноват. Это ваш, товарищ старшина, характер виноват. Если бы вы ко мне по каждому пустяку не придирались, я бы… — И тут он прервал себя на полуслове: ждал, что старшина сразу рассвирепеет из-за таких его слов.

Но старшина не рассердился. Он даже как-то добродушно посмотрел на Сорокина и сказал спокойно:

— Устав надо выполнять, устав, тогда я и придираться не буду. Вон ваши товарищи как служат — любо-дорого посмотреть, разве я к ним придираюсь? А вы что? В строй сегодня кто опоздал? Сорокин. На зарядке кто руками шевелил, как умирающий лебедь? Сорокин. Утром сапоги кто не почистил? Опять Сорокин. А говорите — я придираюсь…

— Сапоги… — обиженно отозвался Сорокин. — Так разве я виноват, что моя щётка куда-то задевалась? А я спросил щётку у Вавилина, а он сказал, что отдал её Толстопятову, а пока я искал Толстопятова, он, оказывается, уже успел вернуть щётку Вавилину, а когда я снова, спросил Вавилина…

— Погодите, погодите, — сказал старшина, — а то вы, я смотрю, меня совсем запутаете. Поймите же вы наконец, Сорокин: не то даже самое плохое, что вы ошиблись, что-то не вовремя выполнили, а то самое плохое, что вы каждый раз оправдание себе ищете. Вот уж это никуда не годится.

Подобные обстоятельные разговоры между старшиной и Сорокиным происходили не раз и, кажется, даже доставляли старшине некоторое удовольствие, может быть, он даже предполагал, что и Сорокину они по душе. На самом деле, разумеется, это было совсем не так, потому что сколько бы ни длился такой разговор — десять минут, двадцать или полчаса, — он неизменно заканчивался в пользу старшины.

— Ну вот видите, Сорокин, — говорил он в конце концов, — опять вы пререкаетесь. Придётся вас наказать, раз уж слов вы не понимаете…

Так получилось и в этот раз, в субботу. И теперь Сорокин скрёб половицы и поминал в душе старшину недобрыми словами, причём, и это, конечно, тоже было нарушением устава, потому что поминать недобрыми словами своих начальников, пусть даже и в душе, никому не разрешено.

И вот именно в этот весьма печальный для Сорокина момент он услышал громкий голос дневального Бегункова:

— Сорокин! Тебе письмо!

Бегунков прокричал это таким ликующим голосом, каким, вероятно, в старину матросы после долгого плавания кричали: «Земля! Земля!» Вообще у этого Бегункова была одна особенность: он умел радоваться чужим радостям ничуть не меньше, а может быть, даже больше, чем своим собственным. Кое у кого эта черта его характера даже вызывала раздражение: событие, о котором он сообщал, оказывалось обычно гораздо менее значительным, чем тот восторг, с которым Бегунков возвещал о нём.

И в этот раз письмо оказалось как письмо, обычное письмо из дома, от матери. Конечно, Сорокин ждал этого письма и был ему рад, но всё же ничего сверхнеожиданного, невероятного тут не было.

Сорокин хотел было сначала домыть пол, а потом уже взяться за конверт, но нетерпение пересилило. «Ведро с тряпкой от меня никуда не убежит», — решил он.

Первые слова шли самые привычные: приветы, расспросы о здоровье, о службе… А потом…

Вот что прочёл Сорокин потом:

«Дорогой сынок, соскучилась я очень по тебе, и хочется тебя повидать, и дела мои сейчас сложились так, что могу я приехать навестить тебя. Я узнавала в военкомате — говорят, это можно. Но хоть и соскучилась я, главная причина, отчего решила ехать, другая. Валерка наш совсем разболтался, меня не слушает, озорничать начал, помогать мне — совсем не помогает. В магазин сходить — и то не допросишься. Грубит, я ему слово — он мне десять. Вот я и подумала: свожу-ка его к тебе, ты его приструнишь, пристыдишь как следует. И пусть на жизнь вашу солдатскую посмотрит, может, это подействует. А то боюсь я за мальчишку. А ты подумай, как с ним получше поговорить, тебя-то он послушает. Билеты я уже купила. В понедельник встречай нас».

Вот какое письмо получил рядовой Сорокин в субботу вечером, когда мыл полы в казарме.

— Вот так номер! — только и сказал он, ещё не зная, радоваться ему или огорчаться…