Вес в этом мире - [40]

Но это не обо мне.

В чем-то — нет, а в чем-то — да. Полагаю, ты много раздумывала над своей ситуацией, но как бы по кругу: у тебя круговое мышление. Ты завязла. Никакого прогресса не наблюдается, потому ты и не знаешь, что делать. И твой ум не понимает.

Герои еще и подавали пример.

Древние — да.

Мне кажется, что я сама — древность…

Но весьма саркастичная за обедом, как я погляжу. Но, в общем, это было неплохо, и в ответ мне хочется сделать тебе одну уступку. Вот сейчас, когда я говорил о том, что тебе поздновато пришло в голову пуститься в путь к этой своего рода тотальной авантюре, я вдруг вспомнил о Канте. Я вспомнил об одном вопросе, который много раз задавал себе. Стоп! Не обольщайся, я не собираюсь сравнивать тебя с Кантом[20].

Да я не стала бы ждать этого, даже если бы заслуживала.

Это хорошо. В общем, как я уже сказал, я вспомнил о вопросе, который всегда со мной, потому что мне не удается найти ответа, который убедил бы меня. Подумай о Канте: кенигсбергский профессор, такой домосед, что никогда не выезжал из своего города, представитель чистейшего рационализма, приверженец традиций, прусский профессор-консерватор, которому вроде бы следовало повторять своим ученикам раз и навсегда заученное… И вдруг — что, черт побери, приходит в голову этому человеку? Что производит в нем такое внутреннее потрясение, что в пятьдесят шесть лет — в пятьдесят шесть лет! — он садится и пишет «Критику чистого разума»? И не останавливается на этом: далее следуют девять блистательных лет, в которые написаны «Критика практического разума» и «Критика способности суждения». Вся философия изменилась начиная с него; Гегель и Конт[21] немыслимы без него, почти всё, чему мы научились с тех пор, невозможно без него, без этого профессора — казалось бы, солидного рутинера. Для меня величайшую тайну философии составляет то, что произошло в этой голове. Разумеется, я не принимаю в расчет разные труды, объясняющие его переориентацию чьим-то влиянием: Беркли, Хьюма, Руссо[22]… всё это неважно, сотни профессоров испытали то же самое влияние и даже глазом не моргнули или же осудили его. Эта голова, голова почти старика, эта голова, которая в таком возрасте поднимается и испытывает нечто такое, что разрывает познание пополам — вот чем я одержим, вот что неотступно преследует меня. Эта голова — у меня такой нет. В общем, вся эта тирада произнесена ради того, чтобы сказать что-то хорошее о тебе. Кто знает — может, и твоя голова поднимется так же гордо, кто знает — может, ты стоишь на пороге того, что должна совершить? Так преобразить человека может только желание. Но желание чего, чего?

Пожалуй, ты еще никогда не был так галантен со мной.

Это потому, что я разгорячился. История Канта всегда выводит меня из равновесия.

Нет уж, прошу тебя, побудь таким еще немножко, дай мне понаслаждаться этим хотя бы еще несколько минут.

Я только хотел сказать, что, может быть, я не тот человек, с которым тебе следовало бы поговорить. Но это ничего не значит. Главное — что ты, педагог традиционного толка, не желаешь оставаться только им — и это хорошо, даже если пока это всего лишь намерение, — и что ты подвизаешься в университете, который может оценить только твою посредственность, но никак не твой талант.

А посмотрел бы ты на моих нынешних студентов!

Гм, думаю, они мало чем отличаются от моих. Несколько талантливых ребят, а все остальное — безликая и бесцветная масса. Может, чем больше народу, тем больше талантов, но и только-то. Сами корни нашего образования прогнили. Эта страна перешла от довоенной неграмотности к послевоенной интеллектуальной нищете. Она отдала не только образование, но и само понятие нации в руки церкви. А за это приходится платить.

Представь, как-то раз недавно, во время занятий, я обнаружила, что один из студентов не знает, что такое теократия. Я обнаружила это в тот момент, когда что-то ему говорила, — по его реакции на то, что я говорила, а не потому, что он задал мне вопрос, то есть испытал сомнение или любопытство. Я уверена, что сам он никогда не задал бы его без такого повода: в лучшем случае засунул бы это слово в какой-нибудь из уголков памяти, а скорее всего и даже наверняка — забыл бы его, едва оказавшись за порогом аудитории. Какой вывод ты можешь сделать из этого? Лично я в тот момент сделала такой: по логике вещей, он наверняка не знает и значения слова «иерархия». А теперь скажи мне, до какого уровня мне нужно отступить назад, чтобы начать учить этого парня? Начать учить его всему тому, что необходимо, чтобы приблизиться к понятиям и представлениям, которые в университете являются основными… то есть заново начать со школьного курса. Интересно, что делал это парень в школе? Чему его учили? А один мой коллега, преподаватель истории искусств, обнаружил, что читает курс по испанской живописи студентам, которые толком не знают, кто такой Иисус Христос. Курс по испанской живописи! Как тебе это нравится? По живописи, насквозь пропитанной религиозностью… Пожалуй, этому бедняге следовало бы начать с элементарной христианской иконографии. Вот в каких условиях — и ты сам прекрасно это знаешь — приходится работать преподавателю в этой стране. Я говорю только о наших профессиональных интересах потому, что мало знакома с проблемами медицины и научно-исследовательской работы. Думаю, тебе не слишком трудно понять, что мои надежды на то, что я буду получать удовлетворение от своей работы в университете, почти равны нулю. Ты по крайней мере еще находил таких людей, как я, которые интересовались всем, что попадало в поле их зрения, и старались это понять. А ко мне приходят только люди едва образованные, едва воспитанные и не интересующиеся ничем. Поэтому возможность заниматься тем, что тебя интересует, стала в наше время единственным способом не погибнуть. Поэтому я и хочу уехать отсюда. Это нетрудно понять, правда?