Весь мир — аптека - [2]
В 1912 году в Петербурге прошла гигиеническая выставка, один из павильонов которой был отведен для демонстрации аптечного искусства. Соревнование, в которое были вовлечены владельцы и служащие аптек, инспирировало необычный и продуктивный для своего времени перформанс. Владельцы аптек сообразно с задачами выставки пытались представить свои учреждения с самой эффектной стороны, демонстрируя наилучшее оборудование, средства и пр. Союз же служащих, преследуя разоблачительные цели, представил исключительно оригинальные «антиэкспонаты»: фальсифицированные медикаменты, грязные полотенца и ступки, взятые из частных аптек, и многое другое. На несколько лет раньше знаменитой нью-йоркской выставки ready-made’ов Дюшана аптекари и провизоры ввели аптечный дискурс в парадигму сюрреализма, типичную для 1910–1920-х годов. Представляя на профессиональной, напомню, гигиенической выставке грязные ступки и поддельные лекарства, «авторы» перформативным жестом, утверждающим новую эстетическую ценность, вывели эти объекты из деловой сферы.
3
Замок
Связь аптеки с разного рода сохранно-похоронными топосами не ограничивается кладом и кладбищем, но включает храм, храмину, хоромы. На этой оси аптека являет собой своего рода точку отсчета, относительно которой на положительной и отрицательной сторонах этой оси располагаются другие представители этого семантического архитектурного ряда.
К специфическим литературным чертам аптечного топоса можно отнести запах, чистоту, ящички, скляночки, ряды полок или шкафы с банками. Этот мотив не стоит недооценивать: аптека выступает своего рода каталогом природы и человеческих вариаций на ее темы. Аптекарь оказывается в роли хозяина всего мира, что и обнаруживается в специфическом отношения к нему и его аптечному царству. Аптекарь — это еще и хранитель, страж. Это ярко описано в «Сыне аптекаря» Кисиной, где аптекарь является коллекционером своих страшных «препаратов». Интересно и точно сопряжены темы музея и аптеки в стихотворении В. Ходасевича с примечательным названием «Хранилище». Любопытный коррелят человека и аптеки дает поэтическая дилогия Г. Сапгира «Славянский шкаф», где человек-шкаф в многомерности своей «шкафности» вбирает в свое нутро и аптеку. Музой Сапгира, по-видимому, могла быть «Венера с выдвижными ящиками» С. Дали. Аптека не случайно оказывается ближайшей родственницей Кунсткамеры. Разница между ними состоит лишь в том, что Кунсткамера — это музей, застывшая пространственно-временная структура, а аптека — музей, с одной стороны, действующий, в котором можно что-то купить, а с другой — сохраняющий стереотипы «музейного поведения» с его своеобразным террором (Б. Гройс).
Эта культурологема обнаружила себя и в истории русского аптечного дела (300-летие которого, между прочим, отмечалось в 1881 году, а про 400-летие самые здоровые люди планеты, конечно, забыли). Изначально аптеки почитались магазинами странных, заморских, экзотических товаров: «В первые годы на аптеку смотрели как на складочное место, в котором можно найти все редкостное и иностранное, все, чего нет в обыкновенной торговле…» (Я. А. Чистович) — аптека выступала как «склад-клад». В аптеку обращались за тем, что нигде больше нельзя было достать, например за скипидаром для окраски днища корабля или сулемой для фейерверков. В польско-украинских аптеках традиционно продавались сладости (Н. Ф. Бенюх). Особость аптеки и аптечного локуса высвечивается и в таких деталях, как разрешение помещать на вывеске государственный герб, обычные магазины этим правом не обладали.
Эту же тенденцию поддерживает такое оригинальное явление, как декорирование аптеки под аптеку. Залы для посетителей специально украшали мрамором и золотой лепниной (что в голову владельцам мясных или бакалейных лавок даже не приходило), обставляли, добиваясь более выразительного изображения аптечного топоса: зеркальные шкафы, вычурные штангласы для медикаментов, большие сосуды с цветными жидкостями (так называемые «аптечные шары») и т. д. В стихотворении Ю. Одарченко «Стоят в аптеке два шара…» поэт, что примечательно уже само по себе, устраивает антиаптечный бунт, разрушая символы парижской аптеки — стеклянные шары.
«Нутряное» пространство человека, будучи «выставленным» на всеобщее обозрение, т. е. вывернутым в пространство культуры, — это, конечно, необычное зрелище, перформанс, привлекающий и отталкивающий (ср. недавнюю нашумевшую патологоанатомическую выставку в Германии). Особенно примечательно в настоящем контексте появление темы мумификации (например, в рассказе Кисиной «Литовская ручка» или в «Странствующем „Странно“» С. Кржижановского). Это и есть «анатомический театр», язык предельно точен в таком именовании, в презентации анатомии как театра.
Выворачивание «нутряного» наружу, инверсия внутреннего и внешнего подверстываются к аптечной топике в четвертой главе «Египетской марки» О. Э. Мандельштама — в пассаже про аптеку и аптечный телефон из скарлатинового дерева, от которого обесцвечивается голос:
Однако он звонил из аптеки… С таким же успехом он бы позвонить к Прозерпине или к Персефоне, куда телефон еще не проведен.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».