Весь этот рок-н-ролл - [63]

Я не могу сказать, кому принадлежат вышесказанные слова. Мне, автору этой книги, Липскерову Михаилу Федоровичу, или герою моему, Михаилу Федоровичу Липскерову, горю моему. По ходу повествования я все больше и больше сливаюсь с ним. Или, наоборот, он все больше выбирается из меня… Так или иначе, мысли мои каким-то неявным образом были услышаны. Михаил Федорович с девицей переглянулись, и девица слово после дозволения молвила:

– Ваш вопрос, господин Кощей, мне не очень понятен. Вот сидите вы, сытый и довольный, жена ваша Джоди рядышком обретается. Сыночки ваши тут же за столом, а судя по животу супруги вашей, еще кое-кто намечается. Так о каком вопросе речь идет? Куда-куда… весны моей… Да вот же они – ваши златые дни… Вокруг вас… И весны, и лета… И пока это все есть, то и каждая осень станет для вас весной. А зимы по случаю бессмертия не будет никогда…

И я с этим согласился. (Я, Михаил Федорович написанный, а не пишущий.) А девица продолжила:

– И уж как мне ни было худо, надежда, что все будет хорошо, вот она тут, и откроется мне путь в местечко Вудсток, на остров Буян. В часовенку, где камень Алатырь, исполняющий желания.

И кивнули Кощей и Джоди. И не важно, правильно ответила на загадку девица или нет, не нашего ума дело. Потому что, как я думаю, Кощей и Джоди правильный ответ услышать и не собирались. А собирались услышать то, что хотели услышать. И появился у дальней стены замка трехногий пес, и отворились дотоле невидимые ворота. От которых тянулась стежка-дорожка к сельцу Вудсток, к острову Буяну, где в часовенке дремлет камень Алатырь, исполняющий желания.

Девица свистнула лихо, и пред нами, как лист перед травой, бия колесом и фыркая выхлопом, явился мотоцикл «Урал». И мы с девицей, аки джигиты Кантемировы, сели на мотоцикл «Урал», и даванула она на педаль, и крутанула рукоятку…

Джоди, угнездив руки над не родившимся пока маленьким Кощеем, спросила:

– А скажи, девица красная, кто путь-дорогу к нам подсказал?

– Милиционер Джилиам Клинтон из Замудонск-Красногвардейского, а до него – дедушка в горах над Замудонск-Мартановским…

И она еще раз крутанула рукоятку. Рванул мотоцикл, вылетел в ворота, и девица, предвосхищая мой вопрос, прокричала сквозь мчащийся навстречу мотоциклу ветер:

– А звать меня, Михаил Федорович, Эмми Уайнхауз. Пока.

Линия Джема Моррисона

И я стоял на улице какого-то пыльного города, и было мне нехорошо. Цепь каких-то мелких нехорошестей сдавливала «внутри» какой-то ржавой тягостью. Физически ощущалось, что надо освободиться от этой скопившейся к двадцати семи годам жизни и от нажитой предыдущими поколениями доброкачественной опухоли, жизни не угрожающей, но какой-то унизительной. А слова «покаяние» в советские года в ходу не было, и этот путь освобождения был закрыт. Но где-то впереди есть местечко Вудсток, с островом Буяном, с часовенкой, где дожидался всех тоскующих камень Алатырь, исполняющий желания. И можно решить все свои дела. И решить дальнейшую жизнь.

…А пока я стоял на пыльной улице какого-то советского Замудонска. И что странно: была зима, и пыли вроде бы по естеству времени года быть никак не должно, но ведь вот была. И понятно откуда. Пыль эта своим происхождением имела солдатские сапоги, коим по сущности была имманентна. Вне зависимости от национальной принадлежности сапог. В каждый солдатский сапог, помимо кож, кирз, подошв, гвоздей, клеевой составляющей, всенепременно входила пыль. И стоило в какой-нибудь цветущей зелени где-либо в тропиках появиться хоть одному солдатскому сапогу, как тут же – а вот и я – скрипом на зубах заявляла о себе пыль. И вся держава и окружающие ее страны скрипели на зубах пылью советских сапог.

Мимо меня по улице шла колонна солдат. Числом до роты. А командира при ней не было. Ни офицера, ни сержанта. Что явный непорядок. А у ног моих лежала записная книжка, из которой вылетела фотография…

…Мы с Кристи уже на машине-такси ЗИМ по два рубля за километр едем в Плужники в свежеотбабаханный дворец спорта, который я сам и строил в каком-то году в девятом классе. Спартакиада народов там намечалась, уж провалился на дно памяти год, в коем ее намыливались проводить, но вкалывать приходилось по-черному. И мне обещали поскидывать мои грешочки: волосики длинноватые не по-простому, клифт розовый, дудки голубые, рубашечку батон-таун, колеса клевейшие с гофрой на подошве. А главное, что их так колдобило, так это искажение рисунка танца. Убей меня, что это за искажение такое? Мы с Кристи же не па-де-катр исказили и не вальс-бостон, который уже сам был некоей крамолой, но в рамках… «Ты, Моррисон, главное, держи себя в рамках, а то ведь в институт поступать, а с такой характеристикой…» Так вальс-бостон мы и не нарушали. А буги-вуги… Там фиг нарушишь… Потому что канадка, она канадка без никаких, и каждый, кто в теме, на раз просечет канадку. Или ты какую-нибудь линду-самострок под фирму впариваешь. А мы тут у Дубровского с двадцать шестого дома за квинту межпозвонковую грыжу надыбали с черным чуваком Кэбом Гэллоуэем. И упросили Клиффа в радиобудке поставить после «Брызг шампанского» (так себе фокстротик, но Алекс Цфасман почти фирму лабал). Кэб Гэллоуэй, чуваки, это – отпад! Чувак дирижирует, поет и степ бьет. Слово даю, в «Солнечной долине», слов нет, черненькие клевые, но звук их степа рядом с четким «Стап! Стап-стап… Чук-чук, чук, чук-чук, чук-чук, стап-стап-стап, стап-стап, чук-чук. Ча! Ча! Ча!» Кэба ну никак не хиляет… И пошел, и пошел… Только рожа черная блестит, а глаз хитрый подмигивает, хали-хали, хали-гей. И черный биг-бэнд хали-хали, хали-гей… Хали-хали, хали-гей… И что тут искажать, когда ноги сами, а глаз у Кристи уже безумный, и точно знаю, сегодня на хате у дяди Амбика я ее точно отбараю… Как есть отбараю… «Зайчи барайка, забарайка, себренький под еблочкой скакал. Порою волк, сердитый волк, лису, барая, пробегал…» Дядя Амбик сегодня в котельной на дежурстве, а трюльник за хату ему уже отстегнут… Так что хали-хали, хали-гей… Нет, вы скажите мне, чуваки, как этот рисунок танца можно исказить? Когда вот он весь, как есть. Кто сечет, конечно.