Весь этот рок-н-ролл - [40]

Михаил Федорович как-то странно осел у помытого вагонного колеса и помыл не требующую этого насыпь железнодорожного пути Замудонск-Могдогочского.

– Начнем сначала, чувак. Кого, говоришь, я отодрал?

– Тинку и Брит.

– Так… Допился… Уже не помню, кого я отодрал. Когда это произошло?

– Давеча утром…

– Точнее можешь, чувачок? А то у меня проблемы с этими давеча, днесь, днями…

– Точнее? Почему бы и нет? Двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.

Михаил Федорович обвис у вагонного колеса, и Керт увидел, что Михаил Федорович преждевременно застегнул пуговицы на ширинке галифе. Но Михаил Федорович этого даже не заметил. Он снова окунул хлебало в ведро, снова вынул его, снова просветлел. Но не сильно. Так как говорить он не мог, то лишь простонал:

– Точно, допился… Чувак, а как я выглядел, как ты говоришь, в сентябре тысяча девятьсот восемьдесят третьего года?

– Похоже на себя. Только лет на двадцать старше.

– О! – Михаил Федорович ожил. – Это значит, я доживу до пятидесяти, а может быть, и больше… – А потом снова запечалился: – Что-то у нас с тобой, чувачок, не контачит. Серег, – спросил он проходящего лейтенанта с ведром «16 рота», – какой у нас нынче год?

Серега задумался, поставил ведро на землю, отхлебнул и (просветлев), посмотрев на часы, ответил:

– Одна тысяча девятьсот шестьдесят девятый. Месяц – сентябрь. Число двадцать седьмое, – и поволок ведро с незаконнорожденной «Хванчкарой» к месту дислокации в шестнадцатом вагоне.

Теперь настало время охереть Керту. (Я долго сдерживал себя от использования ложно названной ненормативной лексики, но против правды не попрешь. Ну нет другого слова для обозначения состояния Керта! Нет!)

Михаил Федорович поры ранней зрелости нутром Кертово ненормативно-лексическое состояние оценил, а потому молча окунул Кертову рожу в ведро с «Хванчкарой» малаховских виноградников. И по-отечески держал ее в нем, пока Керт не пришел в состояние несмертельного отравления. Потом Михаил Федорович заботливо утер Кертово лицо пучком травы, пропитанной креозотом, и попросил закурить. Керт вынул таинственную пачку «Беломора», откуда лейтенант выудил сигарету «Честерфилд», но удивился лишь слегка, ощутив, по-видимому, какую-то связь между собой, пачкой «Беломора» и сидящим рядом трехногим псом.

– Хорошая собачка, – без каких бы то ни было оснований сказал он, погладив костлявую спину и сладко затянувшись.

– Хороший человек, – очевидно, имея основания, сказал (или подумал?) трехногий пес, оцарапав язык о небритую щеку Михаила Федоровича.

И чтобы не ломать компанию, хлебнул самозваного винища. Но не умер. Любая кошка на его месте тут же отбросила бы копыта, если позволительно так говорить о кошках. Но собаки, они – нет. Они – завсегда. У них жизненная задача – совместно с человеком, даже таким ущербным, как лейтенант-двухгодичник, нести все тяготы военной, гражданской и каких там еще жизней. И в случае необходимости давать им неназойливые советы. Дабы не ущемить самолюбия человека, даже такого ущербного, как лейтенант-двухгодичник. Поэтому трехногий пес, занюхав «Хван ее знает что» отсутствующей ногой, как бы невзначай стал носом гонять по прирельсовой насыпи пачку «Беломора», совмещавшую законные табачные функции с будущей системой джи-пи-эс. Михаил Федорович спокойно воспринял болтавшуюся по карте Беломорканала святящуюся точку и спросил, ткнув в нее палец:

– Так, где я в восемьдесят третьем году буду драть Тинку и Брит?

Светящаяся точка остановилась и осветила надпись: Замудонск-Зауральский.

– Эва, – с несильным интересом прокомментировал Михаил Федорович название города, – куда дотянули Беломорканал. Я так полагаю в целях обводнения болот. Следующей целью будет строительство гидроэлектростанции на арыке в пригороде Ашхабада. А там и добыча тепла из полярного лета на Ямале не заставит себя долго ждать…

– Да нет, – приостановил разнузданную фантазию лейтенанта Керт. – Здесь только вы будете драть Тинку и Брит.

– «А из зала кричат: “Давай подробности”», – процитировал Михаил Федорович и откинулся в предвкушении будущей порнозабавы на спину, угнездив голову на собственноручно (а как еще сказать?) обоссанное колесо.

После прослушивания эпизода с Тинкой и стоящим членом Игги Попа Михаил Федорович как-то враз посуровел, вскочил и нырнул в вагон, откуда через семь секунд раздался голос:

– Ну что вы, товарищ лейтенант, право. Нам на остановках не положено. Ах!..

Через три минуты Михаил Федорович вышел из вагона, отпил из ведра, обтер им потное лицо, снова лег, использовав в тех же целях все то же колесо, бросил Керту:

– Продолжай, – и смежил веки.

И Керт перешел к рассказу о Брит. Я думаю, читатель, нет особой необходимости говорить, что после изложения событий Михаил Федорович снова нырнул в вагон и (см. выше) и снова вынырнул.

– Значит, – спросил он, очевидно, посоветовавшись с собой в вагоне, – ответа на вопрос о вопросе, требующем ответа, ты так и не получил?

– Нет, – ответил Керт.

– А зачем он тебе? – спросил Михаил Федорович, поглаживая трехного пса, прощающегося с местной замудонск-могдогочской псинкой.