Верую… - [20]

Во время войны, когда Сталин заигрывал и с церковью и с верующими, из тюрем и лагерей стали тысячами выпускать священников и активных церковников-мирян. Выпускали всех, только не евангелистов, не тех, кто отказывался брать в руки оружие. Об одном из таких молодых сектантов рассказал нам автор „Ивана Денисовича“. Думаю, что не я один обратил тогда внимание на ту неожиданную для книги советского автора симпатию, с какой написан у Солженицына верующий юноша Алеша.

А вообще-то — сажали, освобождали, снова сажали.

Освобождали, между прочим, и в первые послевоенные годы.

После демобилизации я несколько лет прожил в Москве. Однажды, по поручению нашей бабушки, я ездил на Рогожское кладбище, разыскивал могилы предков. Возвращаясь под вечер, зашел в старообрядческий собор. Служба еще не начиналась, посреди храма, у аналоя, средних лет человек в солдатской форме, демобилизованный, уже без погон, читал часы. У свечного ящика стояла совсем молоденькая девушка в платочке, повязанном „в роспуск“, и разговаривала с женщиной, продающей свечи. Я подошел купить свечу и услышал конец их разговора.

— Что же — всех вас выпустили? — спрашивала женщина за ящиком.

— Да. Всех, — отвечала девушка.

— И паспорта чистые выдали?

— Да. Выдали.

— И прописали?

— И прописали.

— Сколько же ты там была?

— Да вот — немного трех лет не досидела.

Когда девушка, широко перекрестившись и сделав поясной поклон в сторону алтаря, отошла, я спросил у женщины за ящиком, о чем они говорили.

— Наших молодых из тюрьмы выпустили. Двенадцать человек.

— Девушки?

— И девушки, и парни.

— За что же их?

— А за что? Ни за что. За то, что собирались у кого-нибудь на квартире и наши духовные песни по крюкам пели.

Брали тогда — и сейчас берут — не за то, что молились, а за то, что собираются. За участие в сообществе, за проповедь, то есть за пропаганду религиозных, а следовательно, и непременно антисоветских взглядов. За то, что не ставили свечу под кроватью.

Что касается духовенства, то тех брали и просто так — чтобы закрыть, например, церковь. „Дело“ выдумать и пришить было нетрудно. Дела тогда пришивались, как известно, не только сельским батюшкам, но и маршалам, и наркомам, и секретарям обкомов.

15

Хотя почти всю жизнь я ходил в церковь таясь, оглядываясь, делая, как заяц, петли, запутывая след, о том, что я там бываю и молюсь, знали не только в нынешнем МГБ, но еще и в НКВД, и даже, пожалуй, в ГПУ. И высокое партийное начальство знало. Однако терпели. Я ведь ни с кем не общался, нигде не собирался. Криминала не было. А найти его, этот криминал, очень, по-видимому, хотели.

Однажды, если не ошибаюсь, в начале шестидесятых годов, уже в Ленинграде, пришла ко мне женщина… Я был дома один, дверь на звонок открыл сам. Стоит передо мной, нос к носу, пожилая особа, этакая сваха из комедии Островского. Черная кружевная шаль, в руках, прижимая к животу, держит большой кожаный ридикюль. И первое, что она делает, — открывает, расстегивает этот ридикюль. Он смотрит на меня своей черной разверстой пастью, и у меня тут же мелькает мысль: „Магнитофон!“

Спрашиваю:

— Что вам угодно?

— Пантелеев Алексей Иванович здесь живет?

— Да, здесь. Это я.

— Здравствуйте. Я приехала из Москвы. Хочу с вами поговорить.

— О чем?

— О митрополите Николае.

— О каком Николае?

— О Николае, митрополите Крутицком и Коломенском. Мы там о нем книгу собираемся выпускать. Ведь вы знакомы с ним были?

— Нет, вы ошибаетесь. Я не был знаком с митрополитом Николаем.

Она усмехается.

— Что это вы, ленинградцы, такие пугливые! Зайти-то к вам можно?

— Да. Прошу вас. Заходите.

Веду эту маскарадную салопницу на кухню. Садится. Ридикюль стоит у нее на коленях, все так же зияя своей черной пастью.

Сажусь тоже. Спрашиваю:

— Прежде всего, позвольте поинтересоваться: где вы узнали мой адрес?

— Адрес ваш? Адрес ваш мне в Никольском соборе дали.

— Простите, но вы говорите неправду. В Никольском соборе не могут знать моего адреса. Я вообще в этом соборе и не был лет пять.

Опять усмехается.

— Ну, хорошо. Так и быть. Скажу вам правду. Мне Александра Иосифовна Любарская дала ваш адрес.

— Ах, вот как! Любарская?

Как раз в это время или минутой раньше вернулась домой моя жена. Когда я вышел в коридор, она спросила:

— С кем ты там?

Я сделал знак, которым в нашей семье уже очень давно обозначают присутствие какой-нибудь специфического характера опасности.

— У нас гостья, — сказал я громко. И совсем тихо добавил: — Побудь с нею.

А сам прошел к телефону и позвонил Александре Иосифовне Любарской. Нет, конечно, никто у нее моего телефона не спрашивал.

— А в чем дело? — интересуется она.

Сказав: „Объясню позже“, вешаю трубку и возвращаюсь на кухню.

Салопница с подслушивателем на коленях что-то объясняет моей жене. Я говорю:

— Александра Иосифовна Любарская вам адреса моего не давала.

Смотрит не смущаясь, развязно, даже нагло.

— Забыла, что ли?

И сразу — тем же развязно-насмешливым тоном:

— Ой, до чего же вы здесь пугливые! Зачем же вы скрываете? Ведь вы же еще в Ленинграде с Николаем были знакомы. Когда он у вас митрополитом был.

— Говорю вам еще раз: с митрополитом Николаем я никогда знаком не был. И даже не знал, что он когда-нибудь служил в Ленинграде.