Я сообщил ему, что едут ревизоры.
— Знаю, знаю! — воскликнул он с усмешкой.
— Ткаченко… — начал я.
Но он не дал мне кончить, махнул любезно рукой как человек по горло занятый и ушёл, крикнув:
— До скорого свиданья!
Меня ободрила встреча дяди. Он не боится ревизии, дела его в порядке, и, значит, деньги я получу.
Так как флигель, в котором я когда-то жил, был заброшен, то я остановился в гостинице. Весь следующий день я ходил по городу, который за эти полтора года ещё лучше обстроился. Пообедав, вечером я заехал к дяде. Дяди опять не было, а Павел стал непроницаемее вчерашнего. Впрочем, трёхрублёвка произвела некоторое действие.
Я узнал тревожную новость: Анна Спиридоновна, мать Верочки, должна была приехать из Парижа не сегодня-завтра. Воображаю, что переживал Сергей Ипполитович, и в каком состоянии находилась Верочка!
Я задумчиво посмотрел на Павла. Он похлопал глазами, и усмешка или скорее тень усмешки пробежала по его губам.
— Это m-lle Эмма поехали заграницу и, должно быть, заскочили в Париж, да Анне Спиридоновне и насплетничали чего-нибудь. Не иначе что так, — промолвил Павел. — Ссоры вышли большие с Эммой у Веры Константиновны…
«Экий омут!» — подумал я, глянув на пустые комнаты.
Я решил сократить своё требование почти наполовину: достаточно будет и пятнадцати тысяч.
— Передай Сергею Ипполитовичу, что буду у него завтра в десять часов.
Но когда утром я явился в десять часов, наш дом был опечатан. Дядя неизвестно куда скрылся.
Его положение было ужасно. Ткаченко обнаружил в кассе большой недочёт. Вскоре, однако, я увидел, что дядя гораздо лучше сделал бы, если бы влепил себе пулю в лоб.
Прежде всего я поскакал в Памфиловку. Былая страсть с неудержимой силой проснулась во мне. Я заступник, я естественный покровитель Верочки. Надо оберечь её покой, оградить её, бедную, от новых испытаний.
Дача, в русско-швейцарском стиле, стояла на припёке, балконом в сад. Я торопливо прошёл через какую-то комнату. Слух мой поразили стоны, ужасные и мучительные, которые, казалось, неслись со всех сторон. Вдруг они замирали и вдруг вырастали опять. Порою их прерывало глухое ворчанье пса. Дыханье моё пресеклось.
Анна Спиридоновна, которую я сейчас же узнал по её цыганскому лицу, несмотря на то, что оно и пожелтело, и постарело, кричала на Мункина, акушера, поэтическая физиономия которого дёргалась от страха и злости. Крупные слёзы текли по щекам цыганки, и голос её хрипел. Беппо не спускал глаз с Мункина.
— Негодяй, этот негодяй, он убил её! — вся трепеща, обратилась она ко мне, хоть едва ли узнала меня. — Что они сделали с ребёнком моим! Дочь мою! Отдайте мне дочь мою! — вопила она, подбегая к модному акушеру.
Тот, в виде щита, боязливо протягивал руки. Беппо, увидавший меня, завизжал и замахал хвостом; но как только Мункин сделал шаг, он грозно заворчал; кажется, ему нравилась эта охота на человека.
— Сударыня, клянусь вам, ну, уверяю вас моим благородным словом, что барышня будет жива! — говорил доктор заикаясь. — Я же знаю, мне же разве это в первый раз. Пссс! Господин студент… Молодой человек, прошу вас, избавляйте меня от этого злого собаки… Вы будете отвечать… Ну, ты, как тебя… собачка! Пошла вон!
— Убийцы, развратители! На виселицу мало вас! — кричала Анна Спиридоновна, изнемогая от гнева и отчаяния. — Зачем это было делать! А я, хороша я! Оставила ребёнка извергам на забаву!
Она страшными глазами взглянула на меня. Стон донёсся на балкон: то был Верочкин голос. Я инстинктивно сжал кулаки, мне хотелось броситься на Мункина. Этого было достаточно, чтобы Беппо опрокинул его. Мункин с криком покатился по террасе, а Анна Спиридоновна и я побежали туда, где стонала Верочка.
И я увидел Верочку…
Она лежала в полутёмной комнате, где воздух пахнул кровью. Бледная голова её с глубоко запавшими очами слегка свесилась. Зрачки были расширены от боли и испуга, чёрные губы судорожно втянуты. Худые руки ловили одеяло, всё её тело потрясалось ужас наводящею дрожью.
Через несколько секунд, заметив мать, припавшую к её ногам, она стала мотать головой. Сиделка вышла из тёмного угла и попросила Анну Спиридоновну не беспокоить умирающую. Но Анна Спиридоновна разразилась в ответ рыданиями и, схватив себя за волосы, выбежала из спальни.
Это всё, что я помню… Да ещё мерещатся мне глаза Верочки, с навернувшимися слезами, остановившиеся в недоумении и страхе на мне.
Затем, как я очутился в этой гробообразной комнатке, и кто положил мне компресс на голову, я до сих пор не знаю и — не старался узнавать…
И вот после того, как похоронили Верочку, две недели лежу я здесь, нищий сердцем и нищий в буквальном смысле, больной и печальный, и каждый день смотрю грустным взором на это капризное осеннее небо.
Жизни ещё много впереди, но она уж мне надоела.
