Вернувшийся к рассвету - [4]

Что-то неразумное, бессмысленное, но упрямо-настойчивое тяжко навалилось на меня, придавило, лишило способности к отпору. Темнота. Нет возможности сопротивляться.

Личико младенца разгладилось, брезгливое и недоумевающее выражение, пугающее кормящую женщину, исчезло. Голые десна крепко захватили сосок, засосали, задвигались, жамкая тёплую плоть груди и выдавливая молоко. Но ловко вставленный в уголок рта младенца кончик мизинца матери не позволил ему «гонять» во рту сосок вперёд-назад.

— Ну, вот и хорошо, вот и славно. Кушай родненький, кушай.

Кормящая женщина улыбалась бездумной улыбкой любящей матери, только изредка морщилась от боли, когда младенец слишком сильно прихватывал беззубыми дёснами грудь.

Детство чудесное, пора, блин, прекрасная! Чудесатее и распрекраснее времени просто не найти. Других слов нет. Вернее есть, но только почему-то все матерные. Дрянные слова, язык шершавыми слогами колющие и оставляющие во рту гнилостный вкус случайно попробованного скисшего блюда. Мерзко, противно и рука сама тянется к зубной щётке с горкой мятного порошка на жесткой щетине, но приходится этот словесный мусор выговаривать и, преодолевая вязкость густой слюны, выпускать из-за забора зубов этих маленьких ядовитых тварей. Иначе не описать, не охарактеризовать, не объяснить. И иначе тебя не поймут, посмотрят с подозрительной искоркой в линялых от летнего солнца глазах и заклеймят «маменькиным сыночком». А потом позволят себе дикую глупость подумать, что они лучше тебя, круче, сильнее тем, что вот они вот такие смелые да умелые — курят подобранные на земле «хабоны» и прогуливают уроки, ругаются матом и поэтому они, герои, в праве снисходительно цыкнув зубом что-то тебе повелеть и ждать беспрекословного исполнения. С их стороны большая ошибка. И это ошибочное заблуждение придётся тебе снова и снова выбивать из их пустых стриженых голов. Но всех не перестреляешь, то есть не перебьёшь, здоровые все гады, и поэтому не будем выделяться. Так что — б….я пора это детство!

Вы категорически против этого определения? Так против, что готовы спорить до пены, биться об заклад, ставить голову на кон? Ваше право, вы хоть ж…. Г-хм, ладно, это можете не ставить. Не интересует. Я вам только один вопрос задам, славные мои оппоненты — вам сколько лет? Девять? Ах, двадцать девять, тридцать девять или даже полста, шестьдесят пять и так далее? Вот и помолчите, господа взрослые, дайте ребёнку сказать, и не подтягивайте к себе в сторонники-соратники девятнадцати-двадцати летних и прочих зубастых щенят. Сами они ещё дети, хоть и мнят себя взрослыми, опытными, суровыми и много знающими мужчинами. Ибо устами младенца глаголет истина, и поэтому внимайте мне, пожалуйста, не перебивая. Так как мне, прожившему за сотню лет, виднее. И проглотите вы свои поспешные слова о маразме и впадение в детство. Не угадали. Не впал. Попал, так будет точнее, в детство. Не во сне попал, когда вокруг тебя вьются заводными игрушками разные мохнатые зверушки и, улыбаясь во всю белоснежную пасть, болтают с тобой по-человечески. И небо налито такой синевой, что забирает дух и делается внутри тебя так сложно, что становиться больно и горько смотреть на это бездонное индиго! А трава тебе по пояс и одуряющий её запах с каждым глотком чистейшего воздуха заставляет быть твоё тело всё легче и легче и кажется тебе, что ещё шаг и ты вдруг оторвёшься от земли и полетишь куда-то в золотой свет с серебряными полотнами облаков.

Но не полетишь. Не сон это твой, а та самая сучья реальность, что дана нам в ощущениях. Так что, если говорить коротко и по делу, прекратить словоблудие и более не изливаться белым стихом, то я просто вернулся в своё детство. В свою забытую, придавленную тяжелой пылью прошедших лет золотую пору, когда каждый день, каждый час, каждая минута сулит тебе беззаботное счастье. Позволяли открыто смеяться или пугаться до обморочного состояния маленькой птички-души и одновременно несли радость узнавания чего-то нового.

Я вернулся. Вернулся в сказку.

Вернулся туда, где меня любили, где я любил, а потом предпринимал робкие попытки полюбить по-другому, по-взрослому, отталкивая от себя любовь к матери, к свалившему в далёкие дали так и не узнанному мной отцу, заменяя эти чистые чувства паллиативом слюняво-восторженных отношений с противоположным полом. Всё повторилось, только вот сказка для меня показалась страшной, и было мне в ней, чем дальше, тем сложнее. Но лучше, наверное, рассказывать по порядку.

Моя старая память, сознание и осознание случившегося вернулись ко мне в восемь лет. Пришли нежданно-негаданно, по-хамски пнули сапожищем в запертые створки ворот детского сознания и выломали тонкие доски забора рассудка. Ворвались дружной троицей и расползлись по мозжечку, обоим полушариям, гипоталамусу с гипофизоми прочим гиппокамам, коими действами и вышибли меня из реальности, уложив на больничную койку на несколько месяцев. Сволочи.

Врачи в детской больнице выкачивали из меня литрами кровь на анализы, подсовывали под мочу и кал бесчисленные баночки, светили рентгеном, слушали, нюхали и в беспомощности разводили руками. Переводили из хирургии в терапевтическое отделение, «опускали» и «поднимали» из реанимационного. Я же то впадал в кому на несколько суток, то ломал худым до безобразия телом монументальные прикроватные тумбочки и выносил в горячечном бреду запертые на ключ двери. Резался осколками разбитых окон, исходил кровавой рвотой и поносом, ссался и заговаривался. И всё потому, что эти, морды вернувшиеся, не ожидали найти в захваченному ими теле упрямого сопляка-хозяина и вместо переговоров устроили с ним безобразную драку за обладанием бледным вместилищем разума на двух ногах. А я из-за них страдал.