Вернусь, когда ручьи побегут - [61]

– Лю-ю-ди! Ну как вы, что вы, где вы? – нараспев произнес он их традиционную приветственную фразу, обнимая сразу обоих.

Учась на курсах, они дружили втроем: Саша, Мурат и Никита. Невозмутимый меланхолик с нежнейшей душой, из тех, кому можно безбоязненно доверить свою тайну, он два года прожил в одиночестве на неудобной подмосковной даче, принадлежащей дальним родственникам, решительно отказавшись от комнаты в общежитии ВГИКа, так же, как до этого – от престижного места на телевидении в родном городе. Одна сценаристка грузинских кровей сказала про Никиту, прицокнув языком: «Интеллыгент от мозга и до костей». Никита, единственный на курсе, симпатизировал европейско-азиатскому союзу «Александра – Мурат». Ты понимаешь, Сашуля, говорил он, Мурат в сущности уникальный человек, в нем совсем агрессии нет, он принимает мир таким, какой он есть, это большая редкость.

– Никитушка, пойдем кофе попьем, пока время есть, – предложила Александра, обращаясь исключительно к Никите.

– Да с удовольствием! Замерз как собака!

Саша подхватила его под руку.

– А ты, Мурат? – приподнял брови Никита.

– А Мурату необходимо заняться устройством своих дел, – любезно ответила она за Мурата.

– Коробку с фильмом найти, – пояснил он. И добавил совсем упавшим голосом: – Я к вам присоединюсь скоро.

Но так и не присоединился: пропажу нашли только к обеду.

Вечером, после просмотра полдюжины короткометражных фильмов, когда сидели компанией однокурсников в баре, Александра сосредоточенно претворяла в жизнь план страшной мести: Мурат был полностью исключен из поля ее внимания, отлучен, выведен за скобки, словно и не было его здесь, сидящего напротив и неотрывно следящего за ней мерцающими в полутьме сливовыми глазами. За целый день ему не удалось перемолвиться с ней ни словом, она явно избегала его, постоянно находилась в чьем-то обществе, много говорила и, когда он, теряя терпение, улучил момент и шепнул на ухо «отойдем на минутку», ответила «я занята». Разыгрывалась очередная древняя партия между «М» и «Ж». Белые начинают с намерением поставить противнику мат в три хода.

Ожидая в баре «халявного» фуршета и утоляя голод глоточками дорогущего коньяка, говорили, естественно, о просмотренных фильмах.

– Ну и как вам старковский шедевр?

– Туфта позорная!

– А чего вы от Старкова хотите, всю жизнь про болты в томате снимал и застрельщиков соцсоревнования. А теперь вот – про кооперативное движение.

– Конъюнктурщик, всегда знал, куда ветер дует.

– Это называется – здоровый кинематографический цинизм, – заржал кто-то.

– Я его сценарий читала, – включилась Антонина, – там фразочка такая есть: «Мерно гудели трансформаторы», я вам клянусь!

Все понимающе засмеялись. Пережитка Старкова дружно и с удовольствием «урыли», сровняли с землей. Обсудили еще одного режиссера, этот был из модных авангардистов, представитель «новой эстетики». В его фильме герой сорок минут шел по нескончаемому коридору и так никуда и не приходил. А за окнами возникали картины из его сознания: застывшие в долгой задумчивости чьи-то лица, озверевшая воинственная толпа, бегущая по грязной улице, распятый на кресте человек и шевелящиеся на ветру черно-белые травы. Снято было живописно и, главное, с хорошим знанием мирового кинематографа. Картину одобрили, кто-то не поскупился, сказал «улетное кино».

– Навороченное кино, – произнесла свое слово Александра. – Сильно умственное.

– А тебе картинки с титрами нужны! – воскликнул сценарист Сеня, бывший инженер оборонного завода, который мучительно старался победить в себе соцреалиста и страдал, что неважно получается. – Твой любимый художник случайно не Шишкин? «Семья медведей на отдыхе в лесной чаще». – Он нервно ковырнул ногтем нижнюю покусанную губу с незаживающим гусеничным следом от зубов.

– Как догадался? – вспыхнула Александра.

– Ты не воспринимаешь эстетику сюрреализма и авангард…

– Не сомневаюсь, Сеня, что ты часами стоишь перед «Черным квадратом» Малевича, – перебила Александра. – А что до кино… так это называется сюрром для бедных. Понятно, откуда у этой эстетики и символики ноги растут. Скучно.

– Тебе скучно, а другим – нет. Он снял время, в котором жил, – через себя, через свой внутренний мир…

– Да не время он снял, а себя любимого… Не «искусство – во мне», а «я – в искусстве». Другое изумляет – вот это благоговейное придыхание, с которым ты говоришь. Ну, плюнул художник и заставил всех рассматривать божественный плевок через лупу: как он радужно переливается на солнце, какие там пузырики, и каждый пузырик – это космос! Вот он, мой внутренний мир, смотри, зритель, и содрогайся от собственного убожества.

– Мракобесие какое-то! Это все равно что отказать автору в праве на самовыражение.

– А кого волнует самовыражение, кроме, разумеется, самого автора? Как-то скромнее надо быть. Вот если бы кино было анонимным, без фамилий в титрах, так что уже не крикнуть на весь свет «это я, я – Бобчинский!», – многие бы из них продолжили заниматься этим делом? Или бы самовыражались на садовых участках, как презренный народ? Выдвигаю тезис: искусство должно быть анонимным!

– Камилова, твой голос еще из холла слышно, – сказал, подходя к компании, однокурсник Леня, рано полысевший, худой, бородатый, с изможденным лицом и широко распахнутыми неморгающими глазами – не то святой мученик, не то демон-искуситель.