Верните маму - [34]

Когда вышли, наконец, из школы и Люся сказала девчатам: «Не ходите за нами, у нас секрет», Зойке сразу стало легко. Ну, конечно, вот так и есть, как будто она не знает Люсю. Сейчас окажется, что Димка передал привет или что-то спросил, а может быть, даже ничего не говорил, вот вам и весь секрет.

— Ну вот, — начала Люся. — Иду я в субботу вечером из кино с… ну с одним человеком. И вдруг почти уже у метро, навстречу пьяная компания. Собственно, не компания, а трое. Я бы и не глянула, но их трое, и они идут неровно, заняли весь тротуар. Ну вот я глянула — а это Димка. Кошмар! Можешь себе представить? Какой-то на себя не похожий. Какой-то пиджак… или спецовка, но главное — лицо. Совершенно не его лицо, понимаешь?

Зойка ничего не понимала. Она ожидала, что угодно: дурное, хорошее, но не это.

— Так почему же это он, — зачем-то проговорила она, — раз не его лицо. Может, ты не узнала?

— Ну что ты? Димку не узнать? Это я к тому, что никогда его таким не видела. Да и он меня узнал.

И Люся с увлечением описала спутников Лаврова: немолодого мужчину, «такого, знаешь, работягу», который шел с правой стороны, и девицу, «тоже, видно, от станка», которая держала Димку слева. И вот когда они встретились, Димка глянул и узнал, и с какой-то улыбкой «ну прямо, знаешь, как у Незнамова из «Без вины виноватые» проговорил: «Бон-жур!»

— А ты говоришь «не он», — закончила Люся даже с обидой, как будто Зойка это утверждала, как будто сказала это не с надеждой, что, может быть, этого и не было. — Мне даже неудобно было перед… этим человеком. А мы-то думали, уехал. Да что это ты? А? Да Зойка, Зоенька, что с тобой?

— Ничего.

— Ну, что ты так огорчилась, Зоенька, ну тебя! Перестань, а то я тоже заплачу.

— А я разве плачу?

— Ну, не плачешь, а еще хуже, — в голосе Люси правда послышались слезы. — Ну что тут такого? Ведь он работает, ну выпили с получки, дело какое! Это даже так полагается у рабочих. Вот и все. Ну, Зойка!

Люся трясла Зойку за рукав, целовала в щеку.

— Ну, поняла? Человек получил получку. Первую, должно быть, получку. Надо ее обмыть. Во! Это называется «обмыть». Просто свинство этого не сделать. А уж ты испугалась.

— Я не испугалась.

— Ну, вот и умница, — Люся опять поцеловала Зойку и стала уверять, что вовсе Лавров и не был пьяный, и напрасно они его поддерживали, он и сам вполне бы дошел.

17

— Дима! — позвала Надежда Павловна, когда Димка кончил завтрак на кухне.

— Сейчас мама.

— Оставь посуду. Иди сядь сюда.

Димка понял, что она проводила Шурика гулять и хочет поговорить, пока он не вернулся. Мать не вошла на кухню, он не видел ее со вчерашнего вечера. Он помнил все. Ее глухой даже не стон, а вздох: «А-ах!» — когда она открыла дверь. Она оборвала его, подавила, как человек, получивший пощечину. Она не взяла Димку под руку, не обхватила поперек груди, как это делают, может быть, другие матери. Она отступила немного назад:

— Сюда, пожалуйста.

Ей было противно? А когда его провели и положили на тахту, она поблагодарила и ничего не расспрашивала.

— Сядь сюда! — показала Надежда Павловна на кресло, когда Димка вошел. Сама она тоже сидела в низком кресле, сидела прямо, не откинувшись на спинку. Димка понял ее напряженную позу, увидел, какие у нее узкие плечи и худые руки. Она перебирала в пальцах поясок от халата, а халат стал ей так широк, что она как будто в него завернулась. — Я не буду говорить тебе, Дима, что такое пьянство, как омерзителен пьяный человек и какое горе несет он в семью.

— Мама…

— То, что случилось вчера, не страшно. Ты удивлен? Через это проходит каждый мужчина… или почти каждый. Когда-то надо узнать свою меру, свои возможности. Твой отец тоже выпивал на праздниках, но… его никогда не приводили под руки.

— Мама…

— Подожди, — Надежда Павловна сделала жест рукой. — А то вернется Шурик, и я не успею сказать главного. А в другой раз я уже… не смогу об этом…

Димка понял, что это спокойствие, какая-то даже оцепенелость в позе и голосе стоят матери большого напряжения. Как будто она собрала для этого все свои силы, раз даже сказала, что в другой раз уже не сможет. Наверно, она готовилась к этому разговору, может быть, ночью.

Димке стало страшно, стало больно, что мать так мучается, надо бы прильнуть к ней, обнять, уткнуться в колени и сказать, что этого не будет, не будет, что он совсем не хотел, не думал, что это первая получка, а он вовсе не жмот и не удавится из-за трешки, как намекал его сменщик. Но он не обнял мать, он даже не шелохнулся, ему мешал какой-то стыд.

А Надежда Павловна говорила, что это вот первое испытание еще не грех, оно не означает падения. Это просто урок. И одни люди из этого делают вывод, что так нельзя, что это мерзко. Ну а другие… вывода не делают.

— Мама…

— Подожди, — Надежда Павловна глубоко вздохнула, как будто ей было душно. — Я не хотела говорить тебе, Дима, до самого сегодняшнего дня, что я тяжело больна. Гораздо тяжелее, чем ты знаешь.

— А-а! — крикнул Димка.

Надежда Павловна вздрогнула.

— Нет, ты не пугайся, — сказала быстро, — ты не пугайся, я выдержу.

Неровный румянец вдруг прихлынул к ее щекам. Она оттянула ворот халата и встала. И Димка встал.