Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me) - [23]

— Рыжие легко краснеют, — пробормотала Лили, скривившись.

Мама улыбнулась — мимолетно, будто не замечая этого; ее палец легонько выписал круг на щеке дочери.

— Лили — правду.

Лили закусила губу; глубоко вдохнула — воздух наполнил легкие, распирая грудь; и наконец вытолкнула его наружу вместе со словами:

— Я... не могу, мам. Не могу рассказать.

Мама не сводила с нее глаз.

— Я бы честно хотела — очень-очень — но не могу. Это, — поколебавшись, она все-таки продолжила, — это связано с моим миром — с магией. Я ничего не могу тебе рассказать.

Про себя Лили взмолилась: ох, только бы в этих словах оказалось достаточно искренности, чтобы лицо ее не выдало. Парадоксальность этой ситуации от нее не ускользнула: два года она мечтала — тысячи и тысячи раз — чтобы мама была жива, чтобы с ней можно было поделиться миллионом пустяков про Джеймса и Гарри, даже рассказать насчет Северуса — что она всерьез опасается за его душу, во всех возможных смыслах... И вот ее желание исполнилось, но она не может ни о чем даже заикнуться.

Нежно, бережно мама убрала Лили за ухо выбившуюся прядь волос.

— Ты все еще моя доченька, — сказала она так печально, что у Лили защипало глаза, и к горлу снова подступили слезы. — Возможно, колдовать я и не умею, но если кто-то — кто угодно — захочет навредить моей доченьке, он очень горько пожалеет, что твоя мама именно я.

Лили улыбнулась сквозь нахлынувшую боль. Ах, если б только все было так просто — а ведь когда-то ей казалось, что так оно и есть...

— Мамочка, ты у меня самая лучшая, — сказала она дрожащим голосом и прижала мать к себе покрепче, чувствуя, как та обнимает ее в ответ.

— А ну кыш убираться на столе, — мама отпустила ее и подтолкнула к ведущей наверх лестнице. — Кажется, нам крупно повезло, что твой Северус не возник в центре столовой и не перебил весь парадный фарфор.

Лили поцеловала мать в щеку и взлетела по ступенькам, думая, что если б только ее родные хоть раз в жизни видели аппарацию, они бы сразу догадались, что Северус забрался в комнату через окно.

* * *

Северус приземлился на очередную ни в чем не повинную урну — та покатилась по переулку, изрыгая содержимое — и несколько мгновений просто лежал на холодной мостовой — снизу что-то мокрое, сверху капает другое что-то мокрое — не обращая внимания на оставшуюся в морозном воздухе мусорную вонь. Он сам чувствовал себя как эта урна.

Я был Пожирателем Смерти.

Я знаю. Узнала еще тогда, когда ты меня спас.

О Боже, его сейчас стошнит. Его уже много лет как не тошнило ни от чего, кроме самых изощренных пыток.

Но это и есть пытка.

Он умудрился все-таки не расстаться с обедом — в основном потому, что переварил эти свиные шкурки еще несколько часов назад; несмотря на то, что только что случилось — на то, что он только что узнал — Северус на самом деле основательно проголодался. За исключением тех лет в Хогвартсе, в молодости он никогда не ел досыта — а потом, когда стал вероломным предателем, довольно быстро усвоил, что иногда наедаться просто непродуктивно, а иногда, наоборот, лучше воспользоваться подвернувшейся возможностью и не слишком... привередничать.

Он заставил себя подняться с земли, из этой грязной лужи, и похромал из переулка на улицу, что вела к приюту.

Стены ночлежки содрогались от басовитых переливов церковной музыки. На ужин снова был суп — вероятно, потому, что он лучше согревал; Северус как раз подчищал пальцем остатки со стенок миски, когда к нему повернулась та попрошайка с пятью фунтами — Господи, неужели это было только сегодня? — предлагая поделиться с ним джином и сладостями.

— Что с твоей родней? — поинтересовалась она. В ночлежке было тепло, и от нищенки несло так же отвратительно, как и от других бездомных. Северус подозревал, что скоро с ним случится то же самое — если только уже не случилось.

— Без них куда лучше, — ответил он — и даже не солгал.

Кивнув, она протянула ему бутылку джина, но он взял только шоколадный кексик. Алкоголь никогда ему особо не нравился — отчасти из-за вкуса, который он не ценил, отчасти из-за неприятных ощущений — головокружения, сонливости, вялости... И, конечно, еще в этом была виновата статья в медицинском журнале, которую он прочитал еще подростком — там говорилось, что склонность к алкоголизму передается по наследству. Поэтому он всегда ограничивался в лучшем случае двумя бокалами вина за ужином — ибо, когда дружишь с Малфоями, вино не пить невозможно; благо еще, что Люциус всегда считал его слишком плебеем и не предлагал насладиться хорошим бренди.

Когда в ночлежке выключили свет, он еще долго лежал на койке — не сонный, нет, но отчаянно уставший, уставший до такой степени, что лучше бы уж оставался мертвым. Что бы его сюда ни вернуло — неужели оно не могло выбрать кого-то другого?

Лили было не шестнадцать, а двадцать один, и она тоже умерла.

Это означало, что до недавнего времени она была замужем за... ним. И, должно быть, до сих пор любила... его.

"Вот уж воистину, — подумал Северус, — в жизни ли, в смерти ли — все равно я в жопе".

Он перекатился на бок, ныряя в пустые объятия окклюменции, утекая подальше от воспоминаний Лили об ослепительном зеленом свете. Главный подвох легилименции: как только ты оказываешься у кого-то в голове, его воспоминания становятся твоими.