Верховники - [23]

Старый Голицын даже глаза приоткрыл от волнения. Вспомнились все унижения, через которые он прошёл, выполняя чуждые приказы, беспомощно созерцая, как уносит Россию, его Россию, могучий, но мутный поток скороспешных преобразований, как выскакивают на первые места, неизвестно откуда взявшиеся людишки, как ломают они на дыбе российскую историю. «Но не сломали! Ha-ко, батюшка, выкуси — не сломали!» — беззвучно рассмеялся князь Дмитрий, вслушиваясь в бессвязное жужжание голосов. Голоса были бессвязны оттого, что не прозвучал ещё его голос. Он молчал, а они, казалось, уже заранее подчинялись ему.

Обсуждали вопрос о престолонаследии. Головкин предлагал в соответствии с тестаментом[51] отдать престол внуку Петра I и Екатерины I, сыну их старшей дочери Анны Петровны от её брака с герцогом Голштинским. Кильский ребёнок, как называли мальчонку, будущий император Пётр III, остался отныне единственным мужчиной в роде Романовых. Да и то с боковой, сомнительной ветви. Тем не менее спорили до хрипоты.

Князь Дмитрий вслушивался в эти споры с затаённой злобой. Вспоминались самые тяжёлые минуты в его жизни, когда его, Гедиминовича, за нелестный отзыв о солдатской жёнке Петра I бросили в застенок Тайной канцелярии[52], заставили покаяться и нести шлейф солдатки во время её коронации. Он подчинился. Не то чтобы испугался пыток или казни — не побоялся же его предок дыбы Ивана Грозного, не побоялся бы и он, но испугался, что всё задуманное, всё давно выношенное и обдуманное не удастся осуществить. И ради того уступил.

Михайло Голицын, хорошо знавший вспыльчивый нрав брата, первым уловил его настроение и замолчал. Замолкли и другие. Даже Головкин и тот поглядывал выжидательно. В наставшей тишине князь Дмитрий как ножом отрезал:

— Катькиному завещанию всегдашняя цена: копейка за поцелуй! Та же цена и её потомству — что кильскому мальцу, что Лизке-цесаревне.

Василий Лукич дипломатично хмыкнул: «Да, это не Версаль!»

Далее порешили быстро. После отстранения от наследства потомства Петра и Екатерины осталось три дочери царя Иоанна — незадачливого брата Петра Великого. Младшую, Парасковью Иоанновну, отвергли — слаба умом и престиж державы Российской поддержать не в силах. К тому же у неё был морганатический супруг, Дмитрий Мамонтов, а плодить новых фаворитов Верховный тайный совет не собирался.

В том были согласны все. Потому сразу отвергли и старшую сестру Екатерину, муж которой, герцог Мекленбургский, всегда мог нагрянуть в Москву к своей жене-беглянке.

Оставалась Анна.

Фельдмаршал Долгорукий заикнулся, правда, о царице Евдокии Лопухиной, первой жене Петра Великого. Царица жила сейчас в Новодевичьем монастыре тихо, смирно. Долгорукие задумались было на мгновение, точно пахнуло чем-то родным, старозаветным. Но князь Дмитрий отнюдь не собирался вернуться к византийской тишине и старомосковскому благолепию. Прожект свой он строил не столько из прошлого, сколько из будущего.

Вот отчего в ответ на старолюбезные слова престарелого фельдмаршала он охотно разъяснил Совету, что с царицей Евдокией вместо фаворитов в мундирах явятся фавориты в рясах.

Эффект был чрезвычайный. Кто-кто, а Дмитрий Голицын знал наверное, в чём едины и старые боярские роды, и новая петровская знать: все они с завистью смотрели на огромные владения Церкви. Со времён нестяжателей церковные богатства манили русскую знать не менее, нежели земли Крыма. После замечания Голицына царица Евдокия единогласным решением Совета была оставлена доживать свой век в монастыре.

И тогда вернулись к Анне Иоанновне. Муж её, герцог Курляндский, давно умер, но Анна по-прежнему оставалась в нищем Митавском замке, блюла высокие интересы Российской империи. Каждый год она обращалась в Верховный тайный совет с просьбой увеличить её вдовий пансион, и каждый год князь Дмитрий ей в сей просьбе отказывал. Нищая курляндская герцогиня была послушна Российской коллегии иностранных дел более, чем иная комнатная собачонка. Да и связей больших, опоры на Москве у неё не было.

«Так же будет она послушна и став императрицей — надобно только посадить её на твёрдый пансион», — полагал старый Голицын. Не случайно князь Дмитрий с таким прилежанием изучал английскую историю. Власть монархов всегда начинали ограничивать с того, что набрасывали на самодержавие крепкую денежную узду.

— Значит, Анна... — Голицын обернулся к секретарю. — Пиши манифест.

Все облегчённо вздохнули: «Ну вот, дело сделано! Анна так Анна!»

Стали подниматься, зашумели, заговорили, полагая, что более решать нечего.

Голицын с горечью подумал, что ни один из присутствующих даже и не мечтает об иной форме правления для России, кроме самодержавия. Никто из них не видел першпективы, никто не мог представить Россию, яко корабль, плывущий в будущее. Все они исходили из потребностей одной, настоящей минуты, забывая и само прошлое, родившее эту потребность, и не стремясь догадаться о превращениях, что произойдёт с этой потребностью в дальнейшем движении. Если что и менялось в России для них, так цифры: населения, бюджета, армии. Что касается политических учреждений, то они им представлялись вечными.