Верхом за Россию. Беседы в седле - [24]

— Откуда ты это узнал? — спросил немедленно всадник в центре. — Так кратко, как здесь я еще никогда не находил несовместимое, сведенное к единственной формуле. Лучше и исчерпывающе вообще нельзя выразить их различие.

— Я узнал это от одной старой дамы, — ответил прапорщик и немного ослабил поводья своей лошади, — от моей матери. Она считала, что я должен учитывать, что «всегда нужно обитать в обоих мирах, но более важным, в принципе, по сути, единственно важным, является только мир смысла.

— Не в этом ли также задача искусства? — заметил офицер на рыжей лошади.

— Зависит от того, насколько одарен художник, — отвечал прапорщик, — в зависимости от того, насколько его искусство превосходит чистое мастерство, его интуиция превосходит объяснимое. Большинство музыковедов захватывает например чистое мастерство, план построения фуги — он может быть также великолепным — и его передача в концертном зале. Но их, напротив, увлекает гораздо меньше, это просвечивание именно того необъяснимого, без чего музыкальное произведение действительно никогда не могло бы стать Тройным концертом Бетховена или Фортепьянным трио номер 1 Шуберта. Часто в народной песне это присутствует в большей степени, чем в самом умелым образом смонтированной симфонии. Как же это говорит она, родом из Моравии, как я полагаю — Мария фон Эбнер-Эшенбах?

«Старая песня,

Что в ней такого,

что ее так

желают?

Немного пения,

немного звука

и вся душа».

Однако, она живет в мире смысла.

— Тогда любить человека, означает, — заметил тот, кто ехал на вороном коне, — искать в нем смысл?

— Я думаю, да, — отвечал прапорщик, — необъяснимое в нем и соответствие его в нас самих. Для меня было откровением, когда однажды утром я услышал по радио, что какие-то аборигены в далекой Африке говорят друг другу: «Я есть, потому что ты есть!» — одно только это предложение. Оно дало мне ключ. Потому что ты можешь сказать одной, даже только подумать о ней: «У моей жизни есть смысл, потому что есть ты», тогда ты охватываешь в ней уже то более обширное, которое стоит за вашей встречей — за каждой такой встречей — тогда она будет для тебя посланницей более высокого мира. Из него мы приходим, и из него вы посланы друг другу — от неизвестно как далеко находившихся друг от друга звезд — чтобы узнать вас как единое целое, узнать снова. Такую уверенность дает нам не каждая, которую мы встречаем, вероятно, вообще, только одна, и, вероятно, мы и вовсе не встретим ее в этой жизни. Но другие, которые попадаются на нашем пути, часто заманчиво, иногда запутанно, но также и приятно: я не хочу их возле себя, а только ее, ее одну, шаг за шагом, из года в год.

После того, как оба более старых товарища отправились к своим подразделениям, тот, кто скакал в центре, обратился еще раз к прапорщику и сказал:

— Ты еще совсем мало узнал из собственного опыта, но, кажется, что ты уже знаешь все. Из какого источника?

— Из чего-то вроде внутренней уверенности, — прозвучал ответ, — но она тоже не дает совсем ничего, что можно доказать…

— Кроме как жизнью, — подхватил средний всадник. — Но такая уверенность еще раньше дарит нам улавливание колебаний, которые оставались бы недостижимыми без нее.

— Но что, если, — заметил прапорщик, — два, как кажется, предназначенных друг для друга человека, как часто бывает, совсем не переносят друг друга…

— Люди предопределены друг для друга не потому, что они просто терпят один другого. Скорее, еще и для того, чтобы разрешать конфликты, часто сложные конфликты, иногда протяженностью всю жизнь, но именно, чтобы их разрешать! Быть друг для друга, это больше призвание, чем удовольствие, мог бы я вообразить, ради в высшей степени прочувствованной радости. Есть тысячи знаков для этого, которые откуда-то достаются этим двум друг для друга предопределенным людям, чтобы указывать им на то, что им суждено быть вместе: будь это послание медленно уходящего за горизонт облака, синего колокольчика, одинокого в лесу, или ветра в осенних листьях, профиль одиноко стоящего на далекой скале дерева или, на минутку только, но никогда больше незабываемого, чего-то внутри нас, как звука никогда еще не услышанной мелодии; но это может быть также и постоянно повторяющийся плеск на пустынном пляже, доносящийся от очень далекого накатывающегося прибоя, или, снова совсем по-другому, пробуждающий издали нашу тоску, рефрен древней песни о любви, только что спетой проехавшими мимо путешественниками и еще раз вернувшейся к нам…

— Эта тоска, — спросил прапорщик, — тоже оставалась бы тоскою, даже если бы я был не один?

— Зависит от того, с кем ты был не один, — был ответ. — Те, кто к нам навязываются, являются сначала запутывающими, смущающими нас, как ты их называешь.

Через некоторое время прапорщик сказал: — Могу я задать еще один вопрос?

— Да, любой вопрос.

— Я имел в виду, по поводу той мелодии. Я часто играю на своей флейте. Можно ли мелодию, о которой тут говорилось, воспроизвести на ней по слуху?

— Нет, даже с самым легким прикосновением смычка к скрипке. Это было бы, наверное, самым близким к ней. И, все же, она — это что-то совсем иное. Если я, тем не менее, называю ее мелодией, то пожалуй, потому, что звучание, как и значение этого слова больше всего напоминают ее.