Веревочка. Лагерные хроники - [42]

Мы оба понимали, что если Амелькин осмелится не подчиниться, он будет убит. Ни одной секунды у нас не было сомнения. Нам даже в голову не приходило думать о том, как и зачем. Мы просто были в этом уверены.

И перепуганный вид Амелькина говорил об этом.

Перед нами стояла вся русская армия в лице статного могучего и очень красивого офицера.

– Слушай мою команду – продолжал Болдышев – кругом!

Амелькин сделал неуклюжий разворот на сто восемьдесят градусов.

Если бы он получил приказ броситься на пулемёт с голыми руками, мне кажется, он не мог бы не выполнить этого приказа. Я, кстати, тоже. Потому что передо мной стоял командир, за которого хотелось умереть в бою.

– Пшёл вон! – резко сказал капитан, и Амелькин вылетел из кабинета.

Офицер снял фуражку и сел. Казалось, силы покинули его.

Он сидел так минут пять, а я стоял, оглушённый и раздавленный, боясь пошевелиться.

Наконец, он поднял на меня глаза, и посмотрел, как на пустое место:

– Идите, осужденный, не нарушайте больше.

Я вышел из кабинета. Никогда в жизни, ни до этого, ни после, меня так не вываливали в грязи. Я чувствовал себя полным дерьмом и ничтожеством.

– Завтра же скажу этой курве, что не хочу иметь с ней ничего общего!

В углу, где была моя койка, в проходе, парни на табуретках разложили еду.

Моему появлению все очень удивились.

– Мужики, выпить есть что-нибудь?

– Только одеколон, но ты же не пьёшь!

– Наливай, хрен с ним.

– Ну, давай за то, что ты проскочил.

– Нет, братва, я выпью за русских боевых офицеров. Теперь мне понятно, почему мы победили Гитлера. С Богом!

P.S. Фамилии и имена героев изменены.

Ач

С лёгкой руки Эльдара Рязанова, я имею в виду фильм «Вокзал для двоих», у российского народа сложилось мнение, что шнырь – дневальный – в лагере существо никчемное, забитое и жалкое.

Но, как и все фильмы о лагерях, и этот построен на стереотипах, которые к реальной жизни имеют далёкое отношение.

Может быть, такое и возможно в южных местных колониях, с достаточно терпимыми условиями жизни, и с непомерной тюремной романтикой у малосрочной и легкомысленной публики.

Но быть шнырём на севере в бараке лесной зоны сможет далеко не каждый, потому что участие администрации в жизни зэков на севере минимальное.

Во-первых, это человек, отвечающий за порядок в секции, где живёт до 50 человек, с очень даже не дворянскими манерами. И обходиться он должен теми небольшими средствами и возможностями, которые можно извлечь из существующих условий.

Во-вторых это доверенное лицо, у которого хранится немало ценных вещей (деньги, карты, водка, наркотики, а иногда и пара ножей), при обнаружении которых, всю ответственность он должен взять на себя.

И в третьих он отвечает за то, чтобы информация о жизни секции не выходила за её пределы.

Не говоря уже о таких мелочах, как отношения с кухней, баней и сушилкой, где валенки всей секции нужно пристроить так, чтобы никто назавтра не обморозил ноги в мокрых валенках, и не пробил тебе за это голову. А там, таких шнырей ещё 20, и каждый отвечает своей головой.

Одного этого хватит, чтобы человеку со слабой организацией психики сойти с ума, потому что спрос с него не ограничится упрёками и объяснениями.

В общем, шнырь в секции лицо очень важное.

А потому, когда моё производственное и финансовое положение позволило мне создать в своей секции особые условия, с одноярусными койками, для 20 близких мне людей, я перевёл из строительной бригады венгра по фамилии Ач к нам в секцию шнырём.

Как его звали я уже и не помню, потому что имени его никто и никогда не произносил.

По своей натуре Ач был наглым, циничным и отмороженным.

Казалось, что у этого человека нет за душой ничего святого и ценимого.

Когда-то он проиграл кучу денег, попал «под молотки», и неизвестно, чем бы это для него закончилось, но он умолил меня выкупить его долги, а потому считал меня, если не самим Богом, то уж точно его ближайшим родственником.

Переживал он своё картёжное падение недолго, и скрывал свой позор за экзальтированной весёлостью и цинизмом.

Ачу я верил и доверял полностью, потому что потерять мою защиту значило бы для него просто погибнуть. Шнырь он был отменный, и за интересы нашей секции готов был на всё, вплоть до преступления.

Он всё умел. Всегда был в бегах, что-то доставал, утрясал и выбивал. Многие его боялись, потому что в драки он ввязывался постоянно.

Короче, был он эдаким хрестоматийным босяком, у которого, казалось, не было ни стыда, ни совести.

И только я один знал, что это довольно образованный, начитанный и незлой человек, любящий до умопомрачения свою жену и семилетнюю дочь, которая, вдобавок к врождённому полиомиелиту, страдала тяжелейшим пороком сердца.

Наверное, балагуря и ёрничая, он спасался таким путём, от своих переживаний, и прятался за свой цинизм, чтобы не сойти с ума.

Делился своими бедами он только со мной, потому что знал, что я и посочувствую и помогу и оставлю всё при себе.

Закрывал я его по строительной бригаде, где была довольно приличная зарплата, и он все деньги отсылал домой, даже не оставляя себе на ларёк положенные девять рублей, на курево и прочую мелочёвку.

Жил он за счёт секции совсем неплохо, оказывая бесконечные услуги и организовывая нашу жизнь, что давало ему возможность жить с нами почти на равных.