Верен до конца - [2]

— Как мыши, прости господи, — глядя на нас, смеялась мать.

Перво-наперво дед Трофим шел париться в баню, мылся долго, переодевался в чистое, натягивал сапоги с подковками, а потом у него в избе гуляли. Вертелись, конечно, здесь и мы, дети.

Может быть, дороже всех гостинцев, сластей для нас были рассказы деда Трофима о дальних краях, которые он видел. Хмельно блестя смелыми озорными глазами, пуская облака дыма из трубки с камышовым мундштуком, дед рассказывал:

— Плывешь этак на плотах по Днепру, а ширь вокруг, степи — глазом не окинуть. День проходит, другой, неделя — и все им конца-краю нету. Простору много, а… тесно живут люди, землицы не хватает. Глядишь, все пашни межами исполосованы, и лишь где панские угодья, скатертью раскинулись колосящиеся хлеба.

— Точно, как у нас, — заметит кто-нибудь из мужиков. — У нас не пашня, а ремешки да заплатки, а у пана Цебржинского за неделю посевы не обойдешь.

А кто-нибудь добавит:

— Иль у попа Страдомского.

И снова всех заглушает громкий, хрипловатый голос деда Трофима:

— Везде одинаково живут те, кто гнет спину. Понаездился я, понавидался. Как наш белорус носит домотканые портки, так и хохол… да и русский тоже — все одно.

— В городах все же посытнее, — заметит кто-нибудь из гостей. — Кто хлебушек не сеет, тот его чаще жует.

Дед Трофим слушает, пускает дым из трубки. А потом опять заговорит, и все смолкнут:

— Города у хохлов большие, и живут в них знатно, это верно. Киев возьмите. Красоты такой — слов не хватит описать. На улицах каштан растет. Зацветет, будто свечки белые запылают. А уж духовитый! В магазинах чего только нету! Извозчики на дутых шинах так и жгут по улицам, только сторонись, не то задавят. Богато живут паны: и сладко едят и мягко спят. Дворец есть там гетманский, стражники стоят. Купола золотые Софии горят, как жар. Стены белые, стоит на бугре над Днепром, издали приметишь. Бого-мо-оль-це-ев! — дед зажмурится и покачает кудлатой головой. — Как овец в отаре. Случается, плывешь на плотах и видишь: гонят по степи отару и овце этой счету нету. Так и богомольцам. Особенно много их в Лавре. Иная старушонка еле ноги передвигает, а несет в Лавру последнюю копейку. Ну и монахов этих, тоже вам скажу, будто воронья. В черных рясах, рукава широкие, что твои крылья. И по двору снуют, и по пещерам, где мощи лежат, и по церквам. Да все гладкие, рыластые, брюхо, как мешок с овсом. Руки чисто у барынь: белые, пухлые. Думаешь: запрячь бы в плуг, так потянул бы лучше иного мерина.

Гости хохочут:

— Ну и дед! Вот тебе на том свете черти язык-то прижгут…

Старик усмехнется и продолжает рассказывать дальше:

— А в этом же Киеве возьмите Бессарабку или Еврейский базар. Полно босоты, бурлаков, как я и мои товарищи плотогоны. За любую работу схватиться рады: поднести кому корзину с овощем, дровишек наколоть, сарай починить… Руки есть, а работы нету. А на днепровской пристани? На Подоле, на окраинах, где фабрики? Рабочий люд по таким хибаркам ютится, что и скотину пожалел бы туда загонять. Так что тем сладко, у кого брюхо гладко.

Не все мы, ребятишки, понимали в рассказах деда Трофима. Но крепко запало в душу: нет на свете работы интереснее, чем у плотогона. Свяжем, бывало, несколько жердин, бросим в воду речки Белицы и, вооружившись шестами, плывем «в Киев» или аж к «самому морю».

Перезимовав в Заградье, дед Трофим с весны отправлялся с новыми плотами. У нас дома говорили, что он не столько «длинный рубль» ищет — работа плотогона тяжелая, опасная, да и не видать что-то было по осени этого «длинного рубля» — сколько манит деда вольный простор, широкий свет, встречи с такими же, как он сам, бывалыми, бесстрашными людьми.

Дед не раз говаривал:

— Тут, в Заградье, знай ломай шапку: то перед урядником, то перед паном управляющим, то перед попом, то перед лавочником. А там я вольный казак!

Отец мой Иван Трофимович был человек другого склада: из родной деревни на заработки никуда не подавался.

Помню я его плотным, крепким, здоровым. Ходил он по-солдатски подтянутый, одевался чисто. Кое в чем отец все же пошел в деда: остер он был на язык, любил в кругу своих деревенских мужиков едко, с юмором высмеять то попа, то панского прихвостня. Подрастая, я гордился тем, что односельчане уважали моего отца за ум, рассудительность, смекалку. К тому же был он искусным мастером: строил мосты, рубил новые избы, делал всякие плотницкие работы на железной дороге. Услыхав позже выражение «золотые руки», я сразу же вспомнил руки отца.

Однако жили мы бедно. Какие заработки простому рабочему в наших краях?

Иногда, горько шутя, отец говорил:

— От нашей работы будешь не богат, а горбат. Мать обычно вставляла:

— Мужик спину не согнет — хлебушка не добудет.

Звали ее Марья или, по-деревенски, тетка Марута. Роста она была высокого, сложена ладно, очень сильная. Лицо имела открытое, веселое, часто щурила глаза, любила посмеяться. Человеком мать моя была чрезвычайно деятельным, энергичным: я не помню, чтобы она сидела сложа руки.

Ее можно было видеть не только в кругу женщин, но и с мужиками, толкующей о трудностях житья-бытья, о севе, косовице. Ее громкий голос часто раздавался на крестьянских сходках, когда нанимали общественного пастуха, сторожа или брали в аренду у помещика луг для пастьбы скота или сенокоса. Если решался вопрос о ремонте дороги, гребли, моста, о подвозе топлива школе, не обходилось и тут без тетки Маруты. Наблюдательная, словоохотливая, она то и дело сыпала колючими поговорками, могла метко «отбрить» языком. К ее смелому, справедливому слову народ прислушивался. Мать не боялась сказать правду в глаза и старшине и стражнику.