Вердикт двенадцати - [33]

— Можно договориться с зеленщиком, пусть платит за бутылки по пенни за штуку. Он мог бы забирать их партиями раз в две недели, когда привозит продукты. Я поговорю с ним, если позволите.

— Прекрасно, — ответила она и больше к этому вопросу не возвращалась, разве что раз в две недели с удовлетворением отмечала в книге расчетов с зеленщиком дополнительно учтенный шиллинг.

Тем временем Родд продолжил и завершил свое образование по части марочных вин. Если б нашелся человек достаточно невоспитанный, чтобы каждый вечер заглядывать в окна дома покойного сэра Генри, он мог бы почти всегда наблюдать одно и то же зрелище: в просторной столовой хозяйка дома жадно пожирает обед и пристыженно пьет большими глотками посредственный портвейн, а на кухне садовник с женой задумчиво и неспешно поглощают столь же вкусные блюда, предварив их бокалом коллекционного сухого «Амонтильядо» и запивая бутылкой, скажем, «Штайнбергера» урожая 1929 года, за которую любой виноторговец выложил бы десять шиллингов, только глянув на этикетку. Каждый вечер Родд осушал две трети бутылки, остальное выпивала миссис Родд. Пищеварение у них работало много лучше, чем у новоявленной хозяйки, что было и видно, и слышно. Родд опасался пользоваться хозяйским хрусталем, так что они пили все вина из одних и тех же бокалов — для кларета. Он научил супругу определять букет вина по запаху, а вино подавать соответственно охлажденным или подогретым.

Служанка Ада не принимала участия в описанном ритуале, поскольку возвращалась к себе в шесть вечера. Ее полное имя было Эдит Ада Корни. Каждое утро она приезжала на велосипеде из ближнего городка Рэкхемптона к половине восьмого. Дочь батрака, некрасивая восемнадцатилетняя девушка, она делала всю грязную работу по дому, во всем подчинялась миссис Родд, открывала рот лишь в том случае, если к ней обращались, а за ленчем жрала так, что даже миссис Родд, сама из крестьянок, и то поражалась. Никаких очевидных пороков за Адой не числилось, кроме склонности подъедать мясо, холодный картофель, фрукты или что иное, по неосторожности оставленное на кухне неубранным. Как у большинства недокормленных и выросших в скученности работящих деревенских девах, у нее были бледная кожа и плохие зубы. В жару она обильно потела, а свое мнение о хозяевах, если таковое у нее вообще было, держала при себе. Она получала пятнадцать шиллингов в неделю и вдоволь наедалась за ленчем; в тех местах о лучшем не приходилось и думать.

IV

Через два дня у миссис ван Бир окончательно созрел план операции.

Утром она позвонила доктору Парксу, осведомилась, не сможет ли он подъехать к половине первого и не окажет ли честь остаться на ленч. Доктор Паркс ответил согласием — он как раз оказался свободен, — и был подан отменный ленч.

Доктор сел за стол слегка озадаченным. Перед ленчем его попросили осмотреть Филиппа, но с мальчиком все вроде было в порядке. Он начал было распространяться об этом с наивозможнейшей осторожностью, но понял по выражению лица миссис ван Бир, что подобное заключение ее никоим образом не устраивает. Но и тогда он смог всего лишь со вздохом констатировать:

— Тем не менее боюсь, мальчик весь на нервах. Думаю, ему нужно и впредь принимать укрепляющую микстуру. Я немного изменю состав. Не могли бы вы прислать вечером за новой бутылкой?

Доктор и мысли не допускал, что за ним прислали только ради мальчика; но когда он спросил у миссис ван Бир, как она себя чувствует, та, против обыкновения, заявила, что великолепно.

За ленчем поговорили о том да о сем, но, когда подали кофе, Розалия сказала:

— Теперь, Филипп, можешь пойти поиграть в саду.

Повернувшись к доктору, она как-то хищно улыбнулась и произнесла:

— По-моему, мы имеем право на стаканчик портвейна; вы не против, доктор?

— Что ж, не откажусь, — ответил доктор Паркс со всей игривостью, на которую был способен.

Миссис ван Бир налила ему и себе до краев. Пригубив стакан, она разом втянула в себя содержимое и громко причмокнула. «Нечего добру пропадать» — было одним из ее любимых присловий.

— Я все думаю о Филиппе, — заметила она.

Доктор Паркс весь обратился в слух.

— Как-то мне непонятно, — продолжала она, — вы вот столько для него делаете — а я, доктор, так вам верю, — но он все никак не становится крепче. Может, тут дело в другом? — Она помедлила, наклонилась к нему через стол и вопросила низким проникновенным голосом: — Вам не приходила в голову мысль о животных?

— О животных, драгоценнейшая?

— Да, о животных. Домашние животные разносят чудовищные болезни. Взять хоть эту мерзость, попугаев. От их болезни люди мрут.

— А что, у Филиппа есть животные? Мыши, крысы? Я не знаю.

— Мыши у него были, но я недавно распорядилась их уничтожить. Они страшно воняли, я убеждена, от них ему был один вред. А теперь он завел какого-то жутко злобного кролика и все время его тискает и оглаживает. Целует его, ласкает, и уж не знаю, какой там заразы от него набирается. Клетка у кролика, конечно, вся запакощенная — ну, вы знаете, чего от животных ждать. Такая антисанитария, словами не передать. Вам не кажется, доктор, что, может, все дело в кролике?