Верден. Мясорубка дьявола. - [10]

До наблюдательных постов первой линии идти минут десять. Темень какая, ни пса не видно! Незнакомый человек гарантировано заблудится в этом лабиринте, по вырытым в земле ходам сообщения запросто можно петлять часами. Где–то вдалеке ухают артиллерийские залпы. Даже не понятно кто стреляет: наши или боши? (боши – презрительное прозвище немцев, принятое во Франции с конца девятнадцатого века. Особенную популярность эта кличка приобрела во время Первой мировой войны). Бьют без азарта, понятно, что ничего серьезного. Хотя, как посмотреть. Три дня назад вот также палили на нашем участке, и одна такая плюха угодила точно в блиндаж. Пятерых не досчитались. Громкое хлюпанье грязи под ногами привлекает внимание часовых на постах. Называю себя и говорю пароль. Ну как? Вроде, слава Богу, все тихо. Смотрите в оба, мало ли что. Иду дальше. Боже, как же шинель намокла, даже брезент не спасает. Ладно, еще трое суток и нас сменят. Если проживем их конечно. На такой войне нельзя ничего загадывать наперед, главная задача сегодня пережить. Вроде бы все, обход закончен, все в порядке. Попытаться поспать что ли? На обратном пути встречаю Гийома. Видимо, ему то же не спится. Козырнув, он предлагает глоток коньяку. Сейчас это совсем не помешает, вымок до костей, что бездомная бродячая собака. Так что на предложение выпить соглашаюсь с превеликой охотой.

Вернувшись в свой блиндаж, зажигаю лампу. Скидываем брезент и шинели, снимаем каски, садимся, закуриваем. Гийом достает фляжку и протягивая ее мне, рассказывает о письме из дома. Мол, его младший братишка изо всех сил рвется на фронт.

— Как думаешь, командир, — вопрошает он меня, — если бы пацан пару суток посидел в нашем окопном дерьме, поубавился бы его геройский пыл или нет?

Конечно поубавится, здесь враз все геройство исчезнет. С ним у меня отношения более чем дружеские и когда вдвоем, мы всегда на ты. Сошлись еще на Марне, в четырнадцатом. Тогда, в жутком бою под Суэном, к вечеру от нашей роты осталась треть. Еще в полдень погиб наш ротный, капитан Гастон. Пуля угодила ему прямо в сердце, сразу свалился как подкошенный. Командование принял я, единственный уцелевший офицер. Гийому, он тогда был еще сержантом, тут же поручил второй взвод, точнее то, что от него осталось. И не раскаялся. Командовал грамотно, жестко и решительно. Очень удачно выбрал момент для контратаки. Я видел, как он орудовал штыком в рукопашной. Страх просто. Даже подумал: хорошо, что он воюет за нас! И больше мы почти не расставались.

Ну а когда в связи с жуткой нехваткой офицеров меня самого назначили ротным, я немедленно подготовил представление о направлении Гийома в краткосрочную офицерскую школу. Он вернулся в роту блистая погонами су–лейтенанта (младший лейтенант, воинское звание во французской армии. Аналог в российских войсках того времени – подпорудчик), и с удовольствием принял второй взвод под свою руку. Наверное Гийом – самый неунывающий парень во всей французской армии. Даже под самым страшным обстрелом он способен распевать во всю глотку свое «Vive le pinard!» (фр. – Да здравствует вино! Популярная солдатская песня того времени. На окопном сленге, вино фр. — vin, называли pinard). «Пока я жив и есть коньяк – кайзер трепещет», со смехом говорит он про себя.

Коньяк слегка обжигает глотку, наполняя грудь приятным теплом. Обсуждаем планы работ на завтра. С утра перекличка, смена караулов, проверка оружия и линий связи. Дальше дренажные работы, иначе мы просто утонем в этой грязи. В нескольких блиндажах надо подновить стены. Чем еще можно заниматься в окопах кроме беспрестанного рытья земли? Солдат на позициях всегда должен быть чем–то занят, иначе он попросту свихнется. В первом взводе двое здорово простыли, что и не удивительно при такой погоде. Если к утру температура не спадет, их необходимо отправить в медпункт. Ну и конечно же день будет зависеть от поведения этих чертовых бошей. Мы точно не планируем атаки, а вот что у них на уме, это никто его знает. Вообще атака маловероятна, ее проведение требует подготовки которую скрыть почти невозможно. Однако газ эти черти пустить могут запросто. На такие дела боши мастера не из последних. На мое предложение оставить часть фляжки на завтра, Гийом резко протестует – да ты в уме, командир? А если нас завтра убьют? Коньяк же пропадет!

Против такого довода трудно спорить. Спрашиваю – где он постоянно берет это пойло, да еще в таком количестве?

— Командир, — весело смеется Гийом, — пусть это будет моим секретом. Ты же знаешь – для тебя, у меня найдется всегда.

Ладно, пусть это будет твоим секретом. Поговорив еще о том, о сем, и допив фляжку, он уходит к себе. Кидаю шинель на нары, ложусь, закрываю глаза. От набравшейся в блиндаже воды пахнет каким–то смрадом. Противно, но лучше чем хлором. Газ это дьявольское изобретение. Лучше уж от пули сдохнуть, чем от газа. Видел, как наглотавшиеся этой дряни сами себе руками раздирали горло, в жутком кашле выплевывая куски собственных сожженных этим ядом легких, так страшно они задыхались. К концу стояния на передовой всегда не сон, а какое–то странное забытье. Все устали. Вторая неделя как в окопах. Вроде и дела серьезного не было, так разовые перестрелки. Все время только землю роем как кроты. То углубляем или расширяем линию обороны, то занимаемся дренажными работами. Надо же куда–то девать застоявшуюся воду. Новички сразу засыпают, как только куда–нибудь сядут. Помню на Марне, когда заходили в немецкие окопы даже находили в них спящих бошей, во как они замотались. Сил нет терпеть эту грязь, вшей, крыс… Вши – вообще отдельный разговор, это извечное проклятие солдата. Они неистребимы. Чего с ними не делай, а они все равно тут как тут, противные кровососы. И никакой черт их не берет. И крысы, эти неразлучные спутники войны. Я где то читал, что только люди и крысы убивают себе подобных не испытывая чувства голода. В окопах они черные, страшные, толстые, отъевшиеся на наших трупах… Воистину, только вшам и крысам война – сущий подарок, подлинное счастье… Ну, слава Богу, вроде наконец–то и меня сморило…