Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова - [95]

Эти воспоминания на Лубянке хранили под грифом «Особо секретный фонд» и использовали на свое усмотрение. Полковник Николай Пекельник, курировавший съемки «Человека в штатском», заимствовал из отчета сюжетную линию, действующих лиц и некоторые факты для повести «Капля крови» (сборник «Чекисты рассказывают», издан в 1983 году). Быстролетова он переименовал в Павла Доброхотова, Бориса Базарова – в Виктора Тихонова, Эрнеста Олдхэма – в Эдуарда Пелхема, и в завуалированном виде поведал об операции проникновения в шифровальную службу Foreign Office. Упомянул даже о текстильной фирме-прикрытии. Публикация осталась незамеченной за границей, и до 1990-х специалисты по истории шпионажа, как и аналитики MI5, оставались в неведении, каким образом советская разведка получила доступ к секретной информации британского МИД.

* * *

Внеочередная репетиция парада на Красной площади нарочно была проведена ночью – чтобы заслонить проходившую там эпохальную перемену.

На следующий день, 1 ноября 1961 года в газетах появились скупые строчки:

«Во исполнение постановления XXII съезда КПСС гроб с телом И.В.Сталина перенесен из Мавзолея Владимира Ильича Ленина к Кремлевской стене».

Съезд одобрил предложение первого секретаря Ленинградского обкома Спиридонова единодушно. Никогда прежде с высоких трибун не говорили так откровенно о культе личности. И сам Хрущев, и многие делегаты в своих выступлениях приводили факты произвола и беззакония, творившегося по указанию или с ведома Сталина – чудовищного истребления советских людей, и государственных деятелей, и простых граждан без суда и следствия по лживым, наскоро сфабрикованным обвинениям.

После XXII съезда бывший фронтовик и лагерник Александр Солженицын передал машинописный экземпляр своей повести «Щ-854. Один день одного зэка» в редакцию «Нового мира». Согласовывали ее долго, переименовали в «Один день Ивана Денисовича», печатали – с личного одобрения Хрущева. 18 ноября 1962 года 97 000 экземпляров журнала развезли по киоскам и разослали подписчикам по всей стране. Издание с «Одним днем» стремительно исчезло с прилавков, и редакция допечатала еще 25 000. В январе 1963 года повесть вышла в «Роман-газете» 700-тысячным тиражом, а летом – еще и отдельной книгой. Константин Симонов, писатель с высочайшим авторитетом, отозвался о ней с исключительной похвалой:

«Тема повести связана с такой страшной и кровоточащей раной, что по-настоящему поднять ее мог […] лишь художник, безгранично любящий людей своей Советской страны и верящий в их нравственную силу».[400]

Еще до того, как имя Сталина исчезло с мавзолея, вчерашние з/к твердо знали, что о «том самом» прошлом писать нужно – непременно и обязательно.

«Лагерь – отрицательная школа с первого и до последнего дня для кого угодно. Но уж если ты его видел – надо сказать правду, как бы она ни была страшна, – считал Варлам Шаламов. – Со своей стороны я давно решил, что всю оставшуюся жизнь посвящу именно этой правде».[401]

Дмитрий Быстролетов вспоминал, как, сидя над очередными медицинскими переводами, вдруг осознал:

«Я не смею умереть, не дав свидетельское показание советскому народу. Отныне всё будет подчинено только одной задаче: описать, что́ я видел в сталинских лагерях… Я плохо вижу. Болен. Стар. Справлюсь ли? Успею ли? Должен справиться! Должен успеть!»

«Дед не скрывал от меня, что пишет книгу. Я видел кипы листов, исписанных его бисерным почерком, – запомнилось Милашову. – Помню, с какой гордостью он показал мне в 1960 году первый толстенный том рукописи, переплетенный в зеленый ледерин… [Потом] на книжной полке появлялись новые тома, одетые уже в черный ледерин. Когда я приезжал к деду, он молча показывал на них пальцем, но глаза излучали радость очередной победы».[402]

Дмитрий Александрович предложил издательствам наименее острые, как ему казалось, повести – «Превращение», «Пучину» и «Человечность». В «Советском писателе» рукописи рецензировали корифеи соцреализма Кузьма Горбунов и Николай Атаров, а также не понаслышке знавший о репрессиях Олег Волков (отсидел в тюрьмах и лагерях 25 лет, в Союз писателей СССР был принят по рекомендации Сергея Михалкова). Перевесило мнение первых, и «Пир бессмертных» отклонили.[403]

То, на что осмелился главред «Нового мира» Александр Твардовский, в других местах повторять не рисковали. Роман «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, рукопись которого КГБ изъял в феврале 1961 года, так и оставался лежать где-то на Лубянке. После XXII съезда КПСС автор обратился с письмом к Хрущеву, но был приглашен к секретарю ЦК КПСС Михаилу Суслову и услышал, что «публикация этого произведения нанесет вред коммунизму, Советской власти, советскому народу».[404]

Варлам Шаламов в ноябре 1962 года подал заявку в издательство «Советский писатель», приложив к ней рассказы колымского цикла; ответ был таким:

«Лагерная тема, взятая Вами в основу сборника, очень сложна, и, чтобы она была правильно понята, необходимо серьезно разобраться в причинах и следствиях описываемых событий. На наш взгляд, герои Ваших рассказов лишены всего человеческого, а авторская позиция антигуманистична».