Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова - [86]

С началом заморозков узника Сухановки доставили в Лефортовскую тюрьму, потом перевезли в Бутырку. Так совпало, что в то же самое время внешнюю разведку вновь поручили МГБ, но о Быстролетове никто не вспомнил – некому было вспоминать. Он отлежался в тюремной больнице, и как только оправился – был отправлен по этапу. В тряском вагоне состава, следовавшего на восток, Дмитрию Александровичу пришла в голову странная мысль: «Я еду в Суслово. Домой!». Но на стоянке в Мариинске его не вызвали на выход. «Я начал колотить в дверь, кричать, но никто не подошел, а при вечерней проверке мне разъяснили, что меня везут куда-то дальше».

* * *

Из особой тюрьмы Быстролетов попал в особый лагерь. Точнее, в один из лагерей, созданных в 1948 году по постановлению Совета министров СССР для особо опасных государственных преступников. Строгий режим подразумевал использование заключенных преимущественно на тяжелой физической работе под усиленной охраной.

К довоенным и послевоенным «контрикам» добавился обширный новый контингент: эмигранты из Европы и Манчжурии, побывавшие в германском плену красноармейцы и командиры, предатели-власовцы, бандеровцы и антисоветчики-прибалтийцы, советские граждане, уличенные или заподозренные в сотрудничестве с немцами, а также сами пленные немцы и их союзники плюс японцы, китайцы, корейцы – на великих стройках социализма места находились для всех.

Особый лагерь № 7, или Озерлаг, предназначался для строительства участка БАМа от Тайшета до Братска. К 1951 году прокладка пути была в целом завершена, и з/к трудились по большей части на лесозаготовках. Озерлаг на тот момент насчитывал 55 лагерных пунктов, где содержали более 33 000 человек, но годными к тяжелым работам являлись чуть более половины.[376] Лагерям требовались врачи, а «вольняшек» не хватало.

Зимой 1952 года Дмитрия Быстролетова доставили на Тайшетский распределитель Озерлага, где он до марта помогал больничным врачам. А затем отправили на лесоповальный лагпункт – там для него нашлось место старшего врача и прозектора. Он навсегда запомнил свой личный номер-нашивку, какие полагались «особо опасным» – АД-245.[377] Послевоенные лагеря показались ему внешне благообразнее, больницы – обеспеченнее, а питание – посытнее, если такие оценки и применимы к местам заключения. За всем этим по-прежнему крылась равнодушная жестокость и запредельный цинизм. Но, как и в других местах, и здесь встречались те, кто не поддался расчеловечиванию – даже среди тех, кому по должности было предписано блюсти каторжный режим.

Бывший разведчик – некогда само обаяние, красавец-мужчина, безупречный актер на европейских шпионских подмостках – гордился неформальным званием старого лагерника:

«Эти слова всегда заставляли подтянуться, расправить плечи и поднять выше подбородок».

Он думал, что привык к смертям, которых, к тому же, по сравнению с военными годами стало меньше. И столкнулся с новой формой ужаса.

«Первый привезенный на санях убитый поверг меня в глубокое раздумье. Второй – в смятение. Пятый – в ужас. Десятый – в состояние угнетения и тоски…».

В прозекторскую доставляли якобы пытавшихся бежать. Стрелки, одуревшие от службы, таким способом обеспечивали себе премию за бдительность и короткий отпуск. Выбрав жертву, охранник приказывал ей что-нибудь принести, а после убийства переставлял флажки, обозначавшие дозволенную зону перемещения на местах работ.[378] И такое зло творили не отъявленные урки, а обычные деревенские парни с комсомольскими значками на гимнастерках – продукт полного оболванивания, когда в отношении того, кто объявлен врагом народа, не действуют никакие заповеди. Быстролетова особенно потрясла гибель молодого эмигранта, которого послали за растопкой для костра и расстреляли в спину – пули разорвали тело в клочья. Несколько мгновений тот еще полз, пытаясь найти упавшие очки. Быстролетов оприходовал труп, а через день почувствовал, что у него чешется сердце и немеют пальцы. Однажды утром он понял, что не может свободно встать – парез. Усилием воли и упражнениями он поставил себя на ноги. Но когда Быстролетова в декабре 1952 года под конвоем переводили в центральную больницу лаготделения, в голове у него застряла одна мысль: «Захотят ли они получить 200 рублей и двухнедельный отпуск?».

Жизнь всё же продолжалась и в таких условиях, и Дмитрий Александрович вместе с товарищами по несчастью шутил, спорил, ходил на самодеятельные концерты – единственный разрешенный досуг заключенных. Его радовала сила характера близких ему по духу людей. Летом в тайге свирепствовал гнус, от которого не было спасения.

«Лошадь побрыкается и стихнет, понурясь постоит, постоит, потом ляжет на бок и сдохнет. А человек – ничего! Смоет кровь, раскрасится марганцовкой, поест, а потом в состоянии еще спорить: доказала ли советская действительность невозможность построения коммунизма или нет, и кто первоисточник всех зол – Сталин или Ленин… Каждый день я наблюдал одно и то же: иностранцы – немцы, финны, японцы, венгры – шли в лес как на эшафот, где уже приготовлены все инструменты пыток. Но наши, родные мои советские люди, шли бодро».