Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова - [17]
Несостоявшийся гардемарин уговорил Быстролетова поступать в эмигрантскую гимназию. Как-никак, жилье, одежда, питание и не вполне ясный, но всё же шанс как-то устроиться в будущем. Русская гимназия в Константинополе открылась в декабре 1920 года по инициативе активистов Земгора. Некогда весьма влиятельный на родине, Всероссийский земский и городской союз в эмиграции представлял собой скорее номинальную силу, к которой, впрочем, прислушивались. Средства на гимназию и стипендии учащимся выделили Красный Крест – американский и международный, American Relief Committee, благотворительный комитет баронессы Врангель, Донское правительство и несколько частных лиц. Директором был назначен Адриан Петров, до революции – инспектор классов петроградского Смольного института. Педагогический коллектив сформулировал миссию – воспитание русского юношества на основе здорового патриотизма, истинной религиозности и принципе трудового начала (самообслуживание и работы в садовом хозяйстве были обязательными для всех).
Быстролетова приняли в гимназию 31 июля 1921 года – сразу в восьмой класс, за месяц до экзаменов.[91] Никакой уступки ему не сделали: если в мае 1921 года в восьмом классе числились 42 ученика, то выпускные испытания, назначенные на 4 сентября, благополучно выдержали 49 юношей и девиц. Просто некоторым из них нужно было лишь подтвердить имевшиеся знания и получить свидетельство. На следующий день директор выдал Дмитрию аттестат зрелости: русский язык, арифметика, геометрия, история, физика – отлично, закон Божий, алгебра, география, естественная история, английский, французский и латинский языки – хорошо, законоведение – удовлетворительно. При отличном поведении.[92]
Встречая на улицах русских беженцев – оборванных, изможденных, живших под стенами мечетей, – гимназисты могли чувствовать себя счастливцами. За исключением Быстролетова.
«Случилось то, что было заложено во мне бабушкой и матерью: скрытая психическая болезнь приняла явные формы. Бредовых видений не было, но я очутился во власти одного навязчивого представления – молодой матери, которая подплывает к нашей перегруженной беженцами шлюпке, втискивает меж чужих ног своего ребенка и потом тонет у всех на глазах, счастливо улыбаясь и глядя на меня из-под воды лучезарными глазами. Мой новый друг, Костя Юревич, водил меня к морю, я сидел на камне и смотрел на большого орла, который прилетал туда купаться и сушиться: орел, широко распахнув крылья и гордо закинув хищную голову, стоял на торчавшем из воды камне, как отлитая из бронзы статуя победы, а я, бессильно уронив голову на грудь, сидел на берегу, как символ поражения. Когда похолодало, нас привезли в Чехословакию и устроили в высшие учебные заведения».[93]
Земгор договорился о переезде гимназистов и преподавателей в Моравску Тржебову. Вместе с ними отправились и выпускники – в надежде получить высшее образование и профессию. Чехословацкое правительство охотно брало русскую интеллигенцию под свою опеку. 26 марта 1922 года университет Коменского в Братиславе принял на факультет правоведения 25 беженцев из России, в том числе Дмитрия Быстролетова.[94] Спустя два месяца стало известно об открытии в Праге Русского юридического факультета при Карловом университете, и Быстролетов подал прошение о зачислении на первый курс. 29 мая получил чехословацкий паспорт. И после этого… исчез. На факультете он появился лишь 31 ноября. В учетной карточке, которую завели на Быстролетова в анкетно-регистрационном отделе пражского Земгора, была сделана пометка: «Прибыл из Константинополя 18/XI.1922».[95]
Именно так. Снова из Константинополя. Точнее – из РСФСР через Турцию.
В стане белой эмиграции на похожую авантюру решился лишь один человек – монархист Василий Шульгин, под чужой личиной побывавший зимой 1925–1926 годов в Киеве, Москве и Ленинграде. Но эта поездка состоялась под полным контролем ГПУ (хотя Шульгин был уверен, что рисковал свободой и жизнью). Дмитрий Быстролетов, наоборот, обвел чекистов вокруг пальца, не имея при этом никаких враждебных намерений. Он сам себе поставил разведывательное задание и блестяще его выполнил.
Эмиграции нестерпимо хотелось знать, что происходит за закрытыми для нее границами.
В июле 1921 года в Праге вышел сборник политических эссе «Смена вех» – и эта книга произвела эффект разорвавшейся бомбы, положив начало идейному расколу в русской диаспоре. Советская власть, подчеркивали авторы, это свершившийся факт. Но большевизм перерождается, и «преодоление тягостных последствий революции должно ныне выражаться не в бурных формах вооруженной борьбы, а в спокойной постепенности мирного преобразования… Теперь уже нет выбора между двумя лагерями в России. Теперь нужно выбирать между Россией и чужеземцами». То есть – возвращаться?
На исходе того же года советское правительство развернуло в Европе репатриационную кампанию, объявив амнистию солдатам белых армий. Декрет был незамедлительно подкреплен действием, да еще каким! Большевики переманили на свою сторону знаменитого генерала Слащева, громогласно заявившего:
