Венок ангелов - [71]

– Речь идет не о моем дне рождения, а о моральных обязательствах, которые налагает на тебя твое общественное положение и о которых я, к сожалению, вынуждена тебе напомнить, – сказала она. – Но если это тебе безразлично, то я тоже снимаю с себя всякую ответственность. Да, я готова открыто признать, что у меня есть и другие причины желать переезда Вероники. Я больше не могу спокойно смотреть, как ты разрушаешь счастье моего друга Энцио. Я просто больше не в состоянии выносить это ужасное зрелище – то, как ты поощряешь религиозный фанатизм Вероники. И это при том, что сам ты так же далек от религии, как и от реальной действительности. Для человека глубоко верующего, как, например, я, внешние формы не имеют большого значения, а церковный брак – это всего лишь форма. Я прекрасно понимаю возмущение Энцио тем, что его женитьбу ставят в зависимость от какой-то формальности. И вообще, у нас с ним во всем полное единодушие.

– Это понятно, – ответил мой опекун с каким-то почти зловещим спокойствием. – Ведь между ним и тем, кого он называет бюргером, пережитком прошлого, все же существует некое сходство: они связаны исключительно голой полезностью друг для друга в достижении цели своего существования. Впрочем, Энцио сам это недавно признал, заявив, что лишь немногие из сегодняшних людей смогут воспротивиться его требованиям, если дело дойдет до серьезных перемен. Истинная иерархия людей начинается лишь по ту сторону полезности, там, где начинаются вечные ценности.

Зайдэ, очевидно не совсем поспевая за его мыслью, торопливо сказала, что любовь как раз и есть вечная ценность, и именно поэтому она отрицает вмешательство Церкви, которая может исказить ее непреходящий характер. Для нее самой брак – это естественная потребность человека, не нуждающаяся ни в какой религиозной подоплеке, более того – последняя ей, может быть, даже противопоказана. Но чтобы понять это, нужно иметь более тесную связь с реальной жизнью, чем у него, ее супруга. Она еще некоторое время говорила в том же духе. Я, утратив дар речи при виде этого внезапного перерождения, молча смотрела на нее, с невинной невозмутимостью провозглашающую истины, диаметрально противоположные всему, что она утверждала до этого.

Я вдруг отчетливо увидела, что мой опекун достиг границы своего терпения.

– Мне кажется, – произнес он с прежним спокойствием, от которого у меня все сильнее замирало сердце, – что мы с тобой в эту минуту как раз представляем собой нагляднейшую иллюстрацию того, до чего можно дойти в браке, свободном от какой бы то ни было ответственности перед Богом. А ведь именно о торжественном принятии этой ответственности и идет речь в выдвигаемых Церковью условиях, на которых настаивает Вероника. Что же касается ее переезда, то этот вопрос решен раз и навсегда: она хочет остаться в моем доме, и она в нем останется.

При этих словах он поднялся в знак того, что разговор окончен. У меня было такое чувство, что он больше не в силах выносить вида своей жены.

Она на несколько секунд как будто съежилась под сокрушительной мощью его взгляда, в котором теперь пылал прорвавшийся наружу гнев. Затем по лицу ее скользнула летучим призраком зловеще-торжествующая улыбка. Изящным, по-женски грациозным движением подавшись в сторону мужа, она, словно не услышав его последних слов и невозмутимо продолжая приводить аргументы в пользу моего переезда, сказала:

– И потом, друг мой, мне бы хотелось, чтобы ты наконец перестал смешить людей двусмысленностью своей заботы об этой девочке…

После этих слов воцарилось жуткое молчание. В то же время казалось, будто все вокруг бесшумно рухнуло и рассыпалось на куски. Затем мой опекун с силой оттолкнул от себя стул, на спинку которого он на секунду оперся, и произнес глухо и тяжело:

– Ну вот, теперь ты наконец благополучно достигла своей цели. Поскольку ты сама не смогла подарить мне ребенка, я теперь должен лишить себя ребенка, которого мне подарила судьба без твоего участия, – вот единственный смысл всех твоих речей, как это было всегда: единственный смысл всех твоих слов и поступков заключался в том, чтобы отнять у меня то, чего ты сама не можешь мне дать. А ты никогда не могла дать мне ничего, кроме чудовищного эгоизма твоего безграничного тщеславия.

Он повернулся – в этом движении было что-то горестно-щемящее – и направился к двери. Его крепкая фигура на секунду показалась вдруг не-устойчивой и слабой. Я опять услышала, как одиноко звучат его удаляющиеся шаги в гулких, пустых комнатах – казалось, сегодня этим звукам не будет конца. Но на этот раз у меня уже не было желания догнать его; я со всей отчетливостью поняла, что он уходит от меня навсегда: Зайдэ и со мной добилась того, чего хотела. Закрыв лицо руками, чтобы скрыть хлынувшие из глаз слезы, я молча выбежала из столовой.

Поднявшись к себе в комнату, я принялась трясущимися руками распахивать дверцы шкафов, выдвигать ящики комодов и лихорадочно упаковывать свои вещи. У меня не осталось ни тени сомнения в том, что я еще сегодня должна покинуть этот дом. После случившегося я не видела ни малейшей возможности продолжать какие бы то ни было отношения с Зайдэ; не было возможности и сохранить отношения с моим опекуном, – во всяком случае, на мой наивно-целомудренный взгляд, хотя все, что сказала Зайдэ, было основано на лжи и вымысле, взято из воздуха, но именно поэтому оно и обладало такой разрушительной силой! Если бы ее утверждения хоть как-нибудь были связаны с действительностью, то можно было бы еще защищаться, бороться, действовать, а так любая попытка оправдаться была обречена на провал, потому что объяснять или оправдывать было нечего! И тем не менее то, чего не было, приняло форму рока, изгнавшего меня из этого дома! Как же это могло стать возможным? Мной овладело чувство абсолютной беспомощности. Но самым потрясающим было для меня совсем не это – самым потрясающим было то, что мой опекун, с его мощным, гордым, благородным умом, оказался так же, как и я, беспомощен перед бессущностной пустотой, которую представляла Зайдэ. Или, может, его величие, гордость, благородство и обусловили его беспомощность? Неужели действительно существуют подлости, которым ни один благородный человек не в силах противостоять, потому что бороться с ними можно, лишь прибегая к тем же средствам? Неужели с этим благородством, этим внутренним величием все обстоит так же, как и с моей верой, о которой он сам говорил, что она действует лишь на того, кто ее имеет, а перед другими бессильна?