Венгерский набоб - [45]

К обедне только зазвонили, но члены магистрата уже все в сборе – чинным полукружьем сидят, положа локти перед собой. Председательствует добродушный толстяк судья.

Поодаль, у дверей дожидаются несколько молодых парней в коротких, до колен полотняных штанах, в доломанах с блестящими пуговицами внакидку, на одно плечо. У каждого пестрый платок в петлице и шпоры на сапогах.

Впереди всех – прошлогодний троицын король.

Это высокий, худощавый парень с большим орлиным носом. Длинные усы его закручены чуть не в три кольца и навощены, чтобы не развились. Выступающая вперед шея черна от загара, но пониже ворота – кожа белая, будто не своя. Одежда показистей, чем у остальных: не холщовые штаны, а брюки с позументами, заправленные в мягкие кордуанные[156] сапоги с длинными кистями. Из-под шелкового зеленого жилета медная пряжка поблескивает на широком ременном поясе, а пестрые платочки, продетые кончиками в проранки, выглядывают решительно изо всех карманов доломана. Пальцы в кольцах и перстнях с печатками, глубоко вросших в мякоть, – пожалуй, и не снять.

Но что особенно отличает парня, это большой пенок на голове, сплетенный ему девушками из веток плакучей ивы и цветов – гвоздики и роз, которые свисают на самые плечи, будто косами обрамляя лицо.

Поди-ка, добудь себе такой!

– Ну, Мартов, – говорит судья, – вот и алая троица опять.

– Знаю, ваше благородие, тоже небось в церкви был, слышал вчера, как говорил его преподобие.

– Что же, и на этот год хочешь остаться королем?

– Мне чего ж не хотеть, я шестой год всего как король.

– А ведомо ль тебе, сколько бочек вина выпил ты за это время, сколько бутылок побил, сколько гостей с застолий разных, с угощений свежиной, со свадеб повытурил?

– Ведать не ведаю, ваше благородие, у меня другая забота была – ни одного праздника не пропустить. Одно могу сказать: ни вино, ни человек ни разу меня с ног не свалили.

– А ну, почитайте ему, господин нотариус, сколько бочек выпитых да голов проломленных числится за ним!

По реестру оказалось, что Мартоново шестилетнее царствование в семьдесят две бочки вина обошлось управе и больше ста пирушек расстроилось из-за него; один же трактирщик форменным образом разбогател благодаря бившимся у него еженедельно бутылкам: город все оплатил.

– А считал ли ты, братец, кони твои какой наносят ущерб?

– Это дело не мое. Не я за ними хожу, а подданные мои.

– А девок скольких с ума посводил?

– Вольно ж им было сходить.

– Добра чужого много больно пристало к твоим рукам.

– Никто меня на том не поймал.

– Уж как ни клади, только в большие деньги влетело городу троицыно твое царствованье.

– А мне так доподлинно известно, что не казенные средства на это идут, а его высокородия господина Яноша Карпаты отца, чей достойный лик и сейчас вон на гвоздике висит, он приличную сумму управе оставил, дабы обычай сей древний блюсти, а к тому прилагаемо – стать рысистую улучшать, чего ради на троицу, в третий день, конские ристания устрояются; и еще ведомо мне, что победителю оных по наказу благодетеля нашего право выпивки даровой дается в любой городской корчме, коней же его сам трактирщик обязан стеречь, а шкода выйдет какая, их не продавать, но самому платить, уж коли плохо смотрел. Дозволяется ему, далее, вход на любое гульбище или свадьбу, а двинет кого невзначай в веселом духу, за то не платится – ни телесным наказанием, ни свободы лишением.

– Ой, братец, да ты чистый аблакат, где это так красно говорить выучился?

– Я шесть лет как король, – гордо выпятив грудь, отвечал парень, – было время права свои изучить.

– Ну, ну, Мартон, – остерег его судья. – Не заносись смотри. Попривыкнешь к жизни такой, нелегко будет к прежней ворочаться: опять за вино платить, за тумаки сдачу получать, – кончится если вдруг троицыно твое царство. Глядишь, и найдется не нынче-завтра, кто обскачет тебя.

– Не родился еще такой человек! – возразил Мартон, сдвигая надменно брови, а большие пальцы с упрямым достоинством закладывая за пояс.

Магистратские поняли, что пререкаться тут бесполезно, да и не след авторитет столь высокой особы колебать, и прямо к праздничным приготовленьям перешли.

Четыре бочки вина, на особой повозке каждая, булок свежих телега целая; за ней два вола на привязи – на убой.

– Этак не годится, – возразил Мартон свысока, совсем привыкнув к этому своему требовательно-назидательному тону. – Помпы маловато у вас. Где же это видано, волов к телеге привязывать? Их мясники за рога должны вести, а на каждый рог по лимону насадить да лентой повить.

– Все-то ты знаешь, братец.

– А на бочки по четыре девки посадить с кувшинами, чтобы вино оттуда наливали!

– Еще угодно что-нибудь приказать?

– А как же! Цыгане песню мою пусть играют, как тронемся, а мне, когда садиться буду, лошадь чтобы подержали два гайдука.

Все было сделано по королевскому повелению.

После краткого молебна народ рядами двинулся в поле. Во главе верхами ехали два заседателя с повязанными лентами медными фокошами в руках. За ними – телега с цыганами-музыкантами, которые вовсю наяривали Мартонову песню. А за телегой вплотную – два телка в бантах, влекомые мясницкими подмастерьями, которых молил, упрашивал из кузова старик контрабасист: держите, мол, бога ради, а то меня первого вскинут на рога «эти быки» из-за красных моих панталон.