Венгерский набоб - [38]

Подвиг Шатакелы размалевывали, перевирали так и этак, одного не могли только прознать, кто тот незнакомец, ее помощник. Что же ото, совсем лишенный тщеславия человек? Ни имени своего сразу не открыть какому-нибудь журналисту, ни в обществе не похвастать, ни награды не потребовать – у правительства, ежели простолюдин, или у Шатакелы, коли уж ты благородный?…

Незнакомец, однако, не объявлялся.

Однажды днем, когда шуточки и остроты на эту тему в балконной так и сыпались, взял слово Абеллино.

– Господа, я напал на след, – сказал он в присутствии лорда Бэрлингтона, Рудольфа, князя Ивана, маркиза Дебри, Фенимора и всех прочих.

– У меня психологические доводы есть за то, что наш таинственный саламандр – дворянин.

– Послушаем, давайте ваши доводы! – раздались восклицания.

– Вот они: когда Шатакела посулила тысячу золотых тому, кто за ней последует, никто не вызвался. Но едва она крикнула: «Поцелуй тому, кто пойдет со мной!» – охотник вмиг нашелся. Разве не обличает это человека нашего круга?

– Хи-хи-хи! – заржал вице-губернаторский отпрыск, питавший похвальную слабость к шуткам дурного тона. – Ну, и получил он этот поцелуй?

– Дайте мне сказать, monsieur,[148] – с презрительной укоризной ответил Абеллино, очень хорошо знавший, что «сиятельствами» вице-губернаторов в Венгрии не величают, и потому искренне оскорбясь: сын чиновника его перебивает! – Так вот, – вернув себе душевное равновесие, заключил он, – незнакомец наш, по слухам, тут же, на пожаре, у всех на глазах получил обещанное обеспечение.

Общий смех; только Рудольф, углубись в чтение какой-то английской газеты, остался безучастен.

– Вот пламенная женщина! – заметил князь Иван. – Огонь для нее – словно родная стихия.

– А как же, – подхватил неисправимый вице-губернаторский сынок, на сей раз с намерением просветить темного московита, едва ли знающего о таких вещах. – Индуски сжигают ведь себя вместе с телом умершего мужа, это наивысшее блаженство для них.

– Не думаю, чтобы Шатакела оказала такую честь кому-нибудь из своих бывших и будущих мужей, – под единодушный смех отозвался Абеллино.

При этих словах Рудольф встал и направился к развеселившейся компании.

Такая презрительная скука и мизантропическая тоска выражались на его бледном, красивом лице, что при одном взгляде на него охота веселиться у всех пропала. Смотревшие словно поверх всех глаза его были устремлены на Карпати.

Кисть затруднилась бы передать причудливый контраст двух этих обращенных друг к другу лиц. Безрассудно-вызывающий задор, чванливо-бесцеремонная издевка на одном. И мраморный холод во всех чертах другого; горько-презрительная улыбка, пронзительный взгляд очей, которые словно силятся смирить, обуздать, укротить. Физиономист предсказал бы, что эти люди станут когда-нибудь ожесточенными врагами.

– Пари, что вы ошибаетесь, сударь… – бросил небрежно Рудольф.

– Пари? О чем пари? – спросили сразу несколько человек, удивленных необычным поведением Рудольфа.

– Держу пари, – пристально глядя в глаза Абеллино, ответил тот, – что упомянутая дама в состоянии лишить себя жизни в случае смерти мужа.

– Ah, çà! Странное пари. Получше сначала ознакомьтесь с семейными ее обстоятельствами. Разница лет слишком велика. Шатакела ведь и тогда будет очень молода, вот что главное.

– Предположение мое поддается проверке быстрой и надежной. Я беру эту женщину в жены, это раз. Затем постараюсь поскорее умереть, это два. Вслед за мной умирает Шатакела. Это три. И тогда уж вы обязаны и с собой покончить любым угодным вам способом; это четыре.

– Что за чушь! – вскричал князь Иван. – Как можно о смерти так легко разговаривать, это не кегли выбирать, которую сбить.

– Нет, нет, молодецкая штука! – одобрил лорд. – Жаль только, не я придумал и что Рудольф – не англичанин. Но условие свое, полагаю, он соблюдет.

Абеллино рассмеялся принужденно, несколько испуганный таким оборотом дела.

– Соглашайтесь или пари! – протягивая ему руку, произнес Рудольф с каменным лицом.

– С чем соглашаться?

– Что Шатакела за мужем последует. Или – свою голову в заклад.

– Ладно! Принимаю! – воскликнул, расхохотавшись, Абеллино и схватил протянутую руку.

– Слово дворянина! – потребовал Рудольф.

– Слово дворянина! – со смехом подтвердил Абеллино.

– Вы слышали, господа? – обратился Рудольф к окружающим. – Если я обещания не сдержу, считайте меня трусом; если та женщина своего долга не исполнит, подымите ее на смех. Если ж обещанное свершится, вы, вне всякого сомнения, увидите, что и Бела Карпати не нарушит своего дворянского слова. А до тех пор честью прошу держать все в тайне.

И, взяв шляпу, удалился.

Округлое лицо Абеллино при последних словах несколько вытянулось. Видя, каким молодечеством считают это пари юные титаны, он уже начал раскаиваться в своем легкомыслии. Но отступать было поздно, приходилось держать голову высоко.

Пари, конечно, было что надо, на взгляд присутствующих. Печалило их лишь одно: нельзя о нем сразу же разболтать.

Молчание Рудольф объявил долгом чести, и понятно: даме ни о чем не следует знать.

Найдутся многие, кто сочтет подобный спор чрезмерным. Смеем их заверить, что жизнь в высшем обществе ценится совсем не высоко; одного слова, даже взгляда достаточно, чтобы убить или умереть. Бедняк вправе ею дорожить, но знатным господам это не пристало, а в глазах пресыщенных светских модников и просто неприлично. Жизнь бедняка принадлежит богу, семье, отечеству, господа же пребывают в уверенности, что вправе сами ею распоряжаться.