Венгерский набоб - [27]

На директора наседали со всех сторон: почему не заставит? Тот ежечасно слал ей просьбы, потом угрозы: вы отпуска, дескать, просите: мужу на воды надо, иначе не поправится, – хорошо; но прежде, по контракту, вы еще раз обязаны спеть. «Пусть так, спою, только отпустите». – «Но мы вам самую невыгодную партию дадим». – «Неважно, и на это пойду, лишь бы поскорей».

Неделю целую, не смыкая глаз, провела уже артистка у постели тяжко занемогшего мужа, сама став ничуть не краше его. Ночи напролет просиживала она на краешке кровати, чутко прислушиваясь к слабому его дыханию, считая минуты, – не опоздать бы с лекарством, прохладную руку прикладывая к пылающему лбу и успокоительным шепотом отгоняя бредовые видения. Друзья, знакомые глаз к ним не казали, боясь, что болезнь заразна. А жена обнимала мужа, склоняясь на влажную от пота подушку, целуя его в горячие губы, к груди прижимая пышущую жаром голову и думая: «Заразная, так пусть и я заражусь; умрешь, и я с тобой…» И всякий театр и изменница-слава предавались полному забвению в этот миг.

Кризис в болезни Мэнвилля наступил как раз в ночь накануне представления. Освежающий сон смежил ему веки. Жизнь больного, по уверению врачей, была теперь вне опасности.

Жозефина по-прежнему бодрствовала у его постели. Блаженное выражение вновь обретенного покоя разлилось по ее благородному побледневшему лицу. А на уме – лишь одно: он скоро поправится!

В руках у нее – ноты той невыгодной партии, которую она пробегает, чтобы получше вспомнить и скрасить, озарить творческим своим воображеньем. Но тщетно. Партия неблагодарная: одна из тех, в какие все силы душевные можно вложить почти без успеха; которую автор писал без внутреннего подъема, отчетливой мысли, предоставив исполнителю вдохнуть в нее то, чего ему самому не хватило. Такую бы на пол швырнуть, – порвать в клочки и растоптать, но Жозефина не досадует; суетным театральным страстям нет места в ее сердце, которое полнится радостью: муж опять будет здоров!

Временами глаза вдруг затуманятся. Вспомнится блистательная пора жизни, и мысли повлекут невольно в противоположную сторону, туда, где все тени длиннее: к сценическому закату. Но один только взгляд на спящего мужа, и опять просветлеет лицо: ведь это же пустяки, кукольная комедия все! Рай – здесь, дома, в четырех стенах, и с огнями рампы ничего общего не имеет. Как молила она небо о муже, и вот он выздоравливает. Так пропадай же ты, слава, взамен! Ведь потери мужа никакая слава, никакой бы успех не возместили.

Дверь между тем тихонько приоткрылась, и на мягкие ковры осторожно ступила мадемуазель Жанетта, давняя, любимая служанка Жозефины, которую в последнее время она от всякой работы освободила, подругой, компаньонкой оставив при себе.

Вид у Жанетты озабоченный, и она тщетно пытается это скрыть.

– Вы зачем? – вполголоса спросила Жозефина, жестом призывая не шуметь: муж заснул.

– Ах, мадам, как я рада, что господин Мэнвилль на поправку пошел! И как бы хотелось мне, чтобы вы, вы взяли сегодня да и захворали.

– Такого зла желаете вы мне?

– Что вы, мадам! Я не про какую-нибудь всамделишную хворь, я про театральную.

– Но вам известно, Жанетта, что такая хворь не в моих привычках; зачем же предлагать?

– Ах, мадам, вы еще не знаете, наверно, что нынче и Каталани поет – в «Зельмире».

– Знаю, Жанетта.

– И ей хлопать будут, венки кидать…

– И вы решили, что мне это неприятно? Каталани – великая артистка, она это заслужила.

– Великая, пока вас нет. Господи боже, надо же так придумать: вам после нее в «Итальянке» выступать! Публика вам равнодушие станет выказывать…

– К этому я приучена уже.

– Но не просто равнодушие – враждебность, неудовольствие свое!

– Стерплю и это.

– О мадам, но вы не знаете, что затевается против вас. Везде говорят в городе…

– Что говорят?

Жанетта помедлила, словно ища слов помягче, потом все-таки повторила в точности:

– Что вам шикать будут…

Жозефина побелела как мел и поникла головой. Ноты выпали у нее из рук, на глаза навернулись слезы.

– О мадам, если можно, не выступайте сегодня; не пойте больше никогда. Вас сговорились освистать.

Жозефина выпрямилась спокойно.

– Пускай. Что мне до этого теперь! – И взгляд ее упал на спящего мужа. – Но мы расшумелись с тобой, Жанетта. Не дай бог, проснется, услышит.

В эту минуту Мэнвилль открыл глаза. Протянув изможденные руки, он заключил в них гладкую, белую руку жены и привлек ее к себе.

– Я слышал все, – тихо, невнятно промолвил он. – Больные, они хитрецы: притворятся, будто крепко спят, а сами подслушивают… Так вот до чего мы дожили…

Жена, наклонясь, поцеловала его в лоб.

– Не волнуйся, Таро. Слухи всегда бывают преувеличенными. Я не думаю, что со мной могут так поступить. Ну, а если… то что я теряю? Славу?… Распроститься с ней – это счастье для меня. Ведь у меня останешься ты.

– Не надо было влюбляться так в меня, – вздыхал Мэнвилль. – Артистка принадлежит всем, и если один завладевает ею, он вор, его казнят.

– Успокойся и перестань об этом думать.

– Перестать об этом думать? – с горечью повторил больной. – Это мне-то, знающему, что такое даже один-два свистка среди грома рукоплесканий, – свистка, которые и с бурей восторга долетают до сцены, жаля страшнее змей? Это мне спать спокойно, зная, что ты, мой кумир, моя святыня, – у позорного столба и жалкий сброд срывает лавры с твоего чела, увенчанного самой десницею господней? Нет, этот свист, это шиканье и сюда долетят, до меня, я вблизи, наяву буду слышать их – даже в звоне собственного стакана! Ах, подай же мне этот стакан, вдребезги чтобы разбить его!