Венгерские рассказы - [8]
Бенони с хитрой усмешкой многозначительно поднимает палец.
— Между прочим, не будь я Мориамэ Бенони, если Салаши известен секрет названия его партии. Он, я думаю, с историей так же знаком, как я — с тайнами египетских пирамид! Так вот, значит, эти самые нилаши из «Скрещенных стрел» собирали народ и кричали: «Да здравствует Гитлер! Верните нам все! Дайте нам колонии!» Да, да! Я это прекрасно слышал. А пока они так кричали, немцы вывозили из страны все, что им было надо. Я живу около вокзала и сам видел, как со станции Бичке ежедневно приходило и отправлялось в Австрию по двенадцать поездов с пшеницей! Да! Не меньше! И вот еще забавный случай. В 1942 году венгры послали на Украину двести пятьдесят тысяч центнеров пшеницы, и немцы засеяли там поля. Засеять-то они засеяли, а урожаем не воспользовались! Хо-хо! Не будь я Мориамэ Бенони!
Старик от души смеется, раскачиваясь на стуле.
— Каждый день в Германию уходили также поезда со скотом, с птицей, с мясом на льду, — продолжает он, становясь снова серьезным и печальным. — Все это забиралось у народа. А крестьянам за их работу господа крупные землевладельцы, вы думаете, платили деньгами? Ни-ни! Боже ты мой! — Бенони ожесточенно качает головой и отмахивается обеими руками. — Им платили натурой! Мукой, картошкой, кукурузой! А в магазинах за все остальное гоните денежки, гоните пенго! Отлично придумано! Знаете, я рассуждаю справедливо. Я христианский коммунист. Здешний управитель почты мне сам сказал вчера… А вы знаете, он настоящий христианин, хотя и венгр, по-французски прилично говорит. «Это нас бог карает войной, — сказал он. — Мы лучшего и не заслужили». Разрешите еще рюмочку. За ваше доброе здоровье. Ром очень хорошо действует на мой организм. Вот уже с начала войны я не получаю своей пенсии. Откуда? Из Брюсселя, чорт возьми! Ола-ла! Гитлер запретил! Но теперь я получу все зараз. Наш бельгийский франк так и останется франком, а что будет с их пенго?
Бенони щелкает пальцами и делает ими винтовое движение кверху.
— Фюйть! Не будь я Бенони! У них же нет золотого фонда. Все прикарманил Гитлер со своей шайкой. Никаких социальных законов! Я живу у зятя. Он — чулочник на трикотажной фабрике. За двенадцать лет я не видел, чтобы он когда-нибудь хорошенько отдохнул или повеселился. Ни-ни! Боже ты мой! А его брат, каменщик, за адскую работу получает всего два пенго в день. А ведь у каменщиков сезон! Зимой работы нет. Вот и живи!
Бенони грустно морщится. Но тут же лицо его озаряется широкой улыбкой. Он с удовлетворением потирает руки.
— Теперь вы пришли! Уй-уй-уй, это прекрасно! Я очень рад. Сам управитель почты сказал, что теперь, слава богу, все наладится с их государством, поживут себе без претензий, своим домком, по-хорошему… Да, но мне уже пора!
Бенони встает. Его очки сползли на кончик носа. Он поправляет их, затем долго приводит в порядок свою одежду. Завязывает на шее шарфик, поднимает воротник макинтоша. Ему не хочется уходить.
— Ну, до свиданья, — наконец, говорит он смущенно. — Вы знаете, мне хотя и семьдесят три года и я много пожил на свете, но сейчас мне кажется, что эти дни самые-самые хорошие во всей моей жизни! Вы еще будете здесь завтра? Разрешите, я к вам зайду, еще кое-что расскажу. Ну, покойной вам ночи, мои дорогие друзья. Покойной ночи!
НАДЬ ЯНОШ — КРЕСТЬЯНИН
Ветер налетает порывами, метет колючий, сухой снег. Голые темнофиолетовые деревья со скрипом призрачно раскачиваются в мутных снежных тучах.
На позициях все притихло. Лишь изредка громко треснет что-то: не то выстрел, не то промерзший сук.
Я с ординарцем Игорем возвращаюсь с передовой на ночлег в село Ловашберень, где расположились полковые тылы. Метель загнала в дома всех, кроме патрульных, выровняла воронки, прикрыла уродство сожженных и разбитых автомашин, залепила пробоины в стенах, повсюду навела чистоту и порядок. Утопая по колена в косых сугробах, долго ищем свободную хату и, наконец, находим ее за окраиной села; тут же начинается старый графский огромный парк и слышен жестяный шелест лохматого кукурузного поля.
Хатенка под камышовой кровлей, низко нависающей над двумя крошечными окнами, закрытыми зелеными жалюзи. Ворота и калитка в высокой ограде, сложенной из булыжника, заперты. На стук сначала выскакивает из подворотни тощая собака с торчащей, как у волка, шерстью и обдает нас незлобным лаем. Затем, звякнув запором калитки, выходит хозяин.
Перед нами коренастый старик с коротким седым чубом на облысевшей голове. Густые черные брови строго сдвинуты под углом. Седые остроконечные усы, будто вырезанные из жесткого меха его короткой тужурки, торчат в стороны. На нем широкие холщевые шаровары, заправленные в высокие сапоги, и длинный синий передник, как у мастерового.
Старик мнет в руке меховую шапку и вежливо, с достоинством кланяется:
— Тэшек, керем[6], ваша милость.
Прислонясь к косяку калитки, жестами приглашает войти, убедительно повторяя густым и хриплым голосом:
— Тэшек, тэшек, ваша милость.
Двор тесно застроен. Хилые сарайчики, амбары и высокие сооружения на сваях, похожие на клетки; в них видны остатки кукурузы в початках. Под навесом тачка, однолемешный плуг, железная борона, козлы для пилки дров и кузов телеги без колес; колеса, видимо, предусмотрительно сняты и запрятаны до конца войны. Из сугроба торчит задок разобранной рессорной коляски. Сруб колодца покосился; длинный рукав качается и уныло поскрипывает на штыре. Судя по всему, хозяйство когда-то было крепким и солидным, но все давно обветшало, готово развалиться. В сараях и закромах пусто — двери без запоров.
