Венедикт Ерофеев вблизи и издалече - [2]

Касательно нашей книжной негоции болящий был предельно краток: «Заметано». И тут же — что меня немало подивило (человек все-таки с температурой): «А может, в винный сгонять? Со знакомством, а?..»

* * *

С тех пор началось наше с Ерофеевым более-менее регулярное общение на книжной почве. В частности, оно зафиксировано в дарственной надписи на машинописном экземпляре «Петушков» с авторской правкой. Инскрипт гласит: «Анатолию Иванову от автора в знак устоявшейся приязни. Вен. Ероф. 2/III 82».

Еще более царским был другой подарок. Среди прочего говорили мы о Саше Черном — моем давнем увлечении, и, возможно, именно этими разговорами было навеяно мини-эссе, сочиненное Веней во время бессонницы. Это своего рода экзерсисы о моем кумире, а заодно о «славных серебряно-вековых ребятишках», любимых им «без памяти и по уши». С такой беспардонной и панибратской нежностью вряд ли кто писал о поэтах декаданса: «С башни Вяч. Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь <…> Глядя на вещи, Рукавишников почесывает пузо, Кузмин — переносицу, Клюев чешет в затылке, Маяковский — в мошонке. У Саши Черного тоже свой собственный зуд — но зуд подвздошный — приготовление к звучной и точно адресованной харкотине».

Эта вещица, написанная как бы между прочим, свидетельствовала, что уникальный дар Ерофеева как писателя отнюдь не иссяк.

Иной раз в беседе Веничка разражался совершенно неподражаемыми эскападами по адресу своих любимцев — Северянина, допустим, или Гиппиус. Но все попытки склонить его к тому, чтобы он закрепил эти импровизации на бумаге, оказывались тщетными. Никогда не писал по заказу. Видимо, в душе его срабатывал какой-то внутренний протест. Оправдывать ожидания — не в его характере. Должно быть, потому так и не была дописана «Фанни Каплан», что доброжелатели (каюсь, и я в их числе) периодически допекали Веничку: «на какой стадии? когда? скоро ли завершишь?» По крайней мере, это одна из причин.

Другая: исключительная писательская требовательность к своим писаниям. Помню, он должен был ответить на вопросы «Континента». Всего-то и делов! Обычно подобный эксклюзив делается «одной левой». Однако на мое замечание такого рода Веня возразил чисто по-ерофеевски: «Я так просто не могу — мне ведь надо с в. бонами».

Прошу прощения за непотребное словцо. Ерофеев не был матерщинником в обычном понимании — у кого непечатная брань слетает с языка механически. Пользовался ненормативной лексикой в разговоре не так уж часто и всегда осознанно, подчеркнуто — в качестве некоего интеллектуального декохта.

Но вот употребление непотребных выражений в письменной речи меня, признаюсь, коробило. Русская словесность издревле (по крайней мере до недавнего времени) чуралась заборной нецензурщины, блюдя как зеницу ока чистоту языка. В крайнем случае всегда ведь можно подыскать эвфемизмы, не так ли?

«Не всегда, — возразил Веня, — бывают ситуации, когда никакие паллиативы невозможны». И в качестве примера поведал мне притчу — историю, имевшую место быть с его другом В. Тихоновым.

Тому довелось как-то заниматься противопожарной профилактикой. Все лето они пропитывали деревянные срубы специальным раствором — «от возгорания». Наконец приехало начальство с проверкой. И вот Тихонову предстояло перед комиссией продемонстрировать эффективность пропитки. Взял клок пакли, окунул ее в спецраствор, и, не ожидая подвоха, «с довольством тайным на челе», поднес горящую спичку… Пакля, будто облитая бензином, мгновенно вспыхнула.

— «…………..!»

Да, именно эти слова вырвались из уст опешившего «поджигателя». Нельзя не согласиться, что парламентские выражения не в силах были бы передать всю меру изумления, обиду и горечь, ибо вся работа пошла насмарку, псу под хвост.

* * *

«Москва-Петушки»… К своему детищу Вен. Ерофеев относился с неким изумленным недоумением. Что, де, за диковину он сотворил, коей все восхищаются? В доме у него только и толков было: в какой стране вышло очередное издание, на каком языке, какие главы читали на зарубежных волнах. С какой-то детской непосредственностью Веня подсовывал печатные отзывы, доходившие иногда из-за кордона, где автора «Москвы-Петушков» анализировали в одном ряду с Рабле, Стерном, Свифтом. При этом он искоса поглядывал: каков эффект?

Нередко и сам выступал в качестве комментатора своего произведения, точнее, отдельных его эпизодов. Невыдуманных. О том, как он, В. В. Ерофеев, закончивший школу с золотой медалью, копался как-то в траншее по колено в грязи, когда к работяге приблизилась дамочка, державшая за руку чадо, и, указывая на Веню, сказала назидательно: «Вот будешь плохо учиться — станешь таким же…»

Именно так было. Или еще. О том, как контролер в электричке, заметив у него початую бутылку, неожиданно выхватил и немедленно выпил… Каждому читавшему «Москва-Петушки» эти сюжеты безусловно памятны.

Бывало, согревали душу ему эпистолярные послания с изъявлениями восторга от тех, кто причислен к лику знаменитостей. Вот одно из них, принадлежащее перу Виктора Некрасова:

Любезный Веня!

Тов. Ерофеев!

Я Вас знаю. Вы меня нет. Тем не менее…

Все-таки не каждый день Вы получаете письма, написанные на такого рода бумаге (постарайтесь догадаться, что это такое? Просто салфетка, какую кладут перед тобой под твой бифштекс…)