Венецианский бархат - [180]

Он принялся размышлять о том, как их фигурки, самые чудесные из всех, какие он только знал, – пухленькие, с полагающимися выпуклостями и изгибами, облаченные светящейся кожей, – обрели почти призрачную худобу, и потерянная плоть унесла с собой их счастье. Оба казались щедро наделенными всем, что только могло обещать тело, а сейчас они походили на изголодавшихся нищих.

Хуже того, его жена, кажется, думает, что… Она думает, что стала ему неприятной. Как такое могло прийти ей в голову?

* * *

К Сосии пожаловал безногий нищий с пустыми штанинами. Он приполз на коленях, проделав весь путь от Занниполо, чтобы взглянуть на проститутку из Далмации, которая вот-вот должна была получить по заслугам. Он не мог забраться достаточно высоко, чтобы заглянуть в ее камеру, поэтому ему пришлось довольствоваться литанией самых черных ругательств на их общем языке, пока он не выбился из сил, бормоча отдельные слова под ее окном, словно молитву.

– Poljubi mi cello kurca! Поцелуй мой член в головку! – сказал он ей. – В прошлый раз тебе понравилось это проклятие. А как оно нравится тебе теперь, моя красавица? Судя по тому, что о тебе говорят, ты готова была расцеловать любую часть тела мужчины, если только она оказывалась достаточно близко от тебя.

Сосия повернулась спиной к его голосу, и лишь барабанная дробь ее пальцев выдавала, что она отдает себе отчет в его присутствии.

– Тебе никогда не стать мученицей, – крикнул он ей в конце, – если ты на это рассчитываешь. Ne pravi se pita od govana – из дерьма не испечешь пирог.

Здесь его ожидала богатая пожива; поглазеть на заключенную стекалось великое множество зевак, что давало ему великолепную возможность заарканить их своими пустыми брючинами. Он даже решил поселиться здесь, словно ее персональный страж или опекун. Для толпы он исполнял свои маленькие танцы, размахивая руками, как завзятая балерина, и дергая резиновыми ногами, словно парой марионеток на ниточках. Он проторчал у камеры три дня, пока его не прогнали оттуда Signori, получившие жалобы на то, что он загораживает доступ к самой большой достопримечательности Венеции.

* * *

Я знаю, что мой муж думает о жене еврея. Не спрашивайте, откуда мне это известно. Я просто знаю, и от этого знания мне становится плохо, еще хуже, чем раньше.

Я знаю, что он проходит мимо ее камеры и думает о ней. Она – умная женщина, которая любит книги, в отличие от меня. Я думаю, он платит еврею, чтобы тот приходил ко мне, и, каждый раз вкладывая золото в его бледную ладонь, муж должен представлять, как оно смотрится на белой коже жены еврея, как раньше – на моей.

Я слышала, что мужчины у нее бывали десятками, так что она даже не знала, кто в данный момент лежит на ней сверху или пристроился сзади, и что она занималась этим без любви, только ради собственного удовольствия, всякий раз, когда ей приходила такая блажь, подобно дикому зверю в лесу.

В голову мне приходит гадкая мысль о том, что мой муж был одним из них и потому так изменился. Если она – ведьма, тогда ее заклятие могло добраться и до меня. Наверное, это она писала мне так называемые любовные письма; во всяком случае, именно ее рука направляла его руку.

Мысль о том, что мой муж был с ней, мне невыносима. Я чувствую, как в горле у меня рождается крик, но я не могу выпустить его на волю, иначе он услышит и придет узнать, что случилось. Он остановится, опершись ладонью о дверную притолоку, и не подойдет ко мне вплотную, а будет смотреть на меня, и на лице его опять появится это выражение, которое казалось мне таким знакомым, но теперь я его не знаю.

Когда он придет сюда снова, я обнюхаю его в поисках ее запаха, чтобы узнать, был ли он с ней.

Думаю, что я этого не вынесу и умру от боли, но потом понимаю, что сделала очередной вдох и все еще живу, хотя и не хочу этого.

В том, насколько мне плохо, есть своя роскошь. Даже величие, если хотите. Теперь я часто спрашиваю себя: та любовь, которую мы делили вдвоем, мой муж и я, возносила нас на самую высокую вершину рая, но соответствует ли она глубине той ямы, в которой мы оказались сейчас? Не помню.

Я думаю о целом мире плохой любви. Бруно, славный молодой работник моего мужа, любит эту ведьму, Сосию. Она сама, как сказала мне Катерина, любит Фелиса, который не любит никого, кроме себя и еще красоты, и который предпочитает покупать продажную любовь вместо того, чтобы поселиться с какой-нибудь женщиной. Я люблю своего мужа, который тоже может хотеть Сосию. А теперь, я думаю, еврей любит меня.

Глава пятая

…Ныне тебя я узнал и ежели жарче пылаю, Много ты кажешься мне хуже и ниже теперь. Спросишь: как? почему? При таком вероломстве любовник Может сильнее любить, но уж не так уважать.

Бруно приходил к решетке ее камеры каждый вечер и ждал, пока не уйдет Рабино, глядя, как тает его худощавая тень в неосвещенном переулке. Поначалу он думал, что ему будет любопытно увидеть мужа Сосии, объект столь многих его болезненных фантазий. Но теперь Рабино казался ему лишним и ненужным, одним из тех, кто всего лишь пользовался Сосией.

«А для самого Рабино, – думал Бруно, – это всего лишь очередное злосчастное дежурство. Он привык говорить последнее “прощай” людям, а я – нет. У меня не в обычае терять друзей в столь публичной манере. Я даже не попрощался со своими родителями после того, как они умерли».