Венецианские сумерки - [46]

— Милая Роза, — сказал он, оглядывая столик, — милая и такая догадливая.

Но Люси, выпившая больше, чем собиралась, яростно возразила:

— Да она терпеть меня не может.

Фортуни резко обернулся к ней, искренне пораженный:

— Роза?

— Ну да. Она просто ненавидит меня.

Фортуни рассмеялся:

— Ах, Лючия, Роза не умеет ненавидеть.

При этой мысли Фортуни рассмеялся снова, Люси тем временем неожиданно выпустила еще одно бесподобное кольцо. Все — вдруг показавшаяся давящей духота спальни, весь дом, разговор, смех Фортуни — становилось нестерпимым. Преображение из Люси в Лючию стало раздражать. Никакая она не Лючия, а Люси. Ей открылось вдруг с поразительной ясностью: но ведь так оно и пойдет. Сглаживая ее острые углы и обучая своим тонким штучкам, он лепит из нее Лючию. И тогда она подумала о красном платье, увидела его глазами Марко. Она надела это платье сегодня вечером не столько из любви к Фортуни, а (она уже это осознавала) как прощальный жест. Платье, имя Лючия, занудные тонкости, наставления о том, что «это просто понимаешь» и «это просто видишь», теперь тяжело давили ей на плечи, как наряд, в котором никогда не почувствуешь себя свободно и только и думаешь, как бы поскорее его сбросить. Ибо так оно и пойдет, как всегда шло в этом доме — Доме Фортуни; так оно и пойдет год за годом, пока ее прежнее «я» не сведется к точке и не исчезнет совсем. Пока она просто не сдастся и не станет Лючией.

На сей раз Фортуни заметил быстрое, резкое движение Люси, тычущей наполовину выкуренной сигаретой в пепельницу. Она повторила:

— Да, ненавидит. И если ты не понимаешь почему, то ты просто слеп.

Сказав это, она вывернулась из одеяла, мгновенно встала на пол и небрежно, как какую-нибудь затрапезную тряпку, накинула на себя платье. Фортуни едва успел поставить бокал обратно на столик.

— Что ты делаешь?

Разглаживая юбку, Люси кинула на него едва ли не презрительный взгляд, словно говоря: «Разве не видно?»

— Ухожу. — Она сунула ноги в сандалии и откинула волосы.

Фортуни был бессилен остановить ее.

— Но почему?

Она чуть вздохнула, подошла и остановилась возле него, положив руку ему на плечо. Голос ее стал спокойнее.

— Паоло. — Неожиданно смягчившись, она улыбнулась. Непостижимая сила отбросила Люси в ее шестнадцать, вернула в то время, когда она не понимала, что с ней происходит и почему. Она обвила Фортуни руками и поцеловала. Поцеловала — это дошло до нее гораздо позже — не затем, чтобы пожелать спокойной ночи, а в знак прощания. — Уже поздно. У меня еще много дел.

Потом (Фортуни, вероятно, этот особый поцелуй заставил задуматься) Люси, точно так же как накануне, облизнула кончики пальцев и прикрыла ими его веки. Однако на сей раз его глаза не остались закрытыми, а тут же распахнулись во всю ширь — испуганно, в панике; глаза марионетки, дергающейся на невидимых ниточках и ощутившей, что эти ниточки могут внезапно оборвать.

Люси отскочила. То есть попыталась, но пальцы Фортуни крепко сомкнулись на ее запястье; его руки — руки мастерового — оказались на удивление сильными. Она вспомнила, как громыхнул он крышкой рояля, когда они поссорились; в этом чудился признак насилия, и тогда она даже сравнила мысленно Фортуни с уличным головорезом. И ей вдруг припомнились предостережения Марко, что она заходит чересчур далеко, что подобные люди не допускают небрежного к себе отношения, и на какое-то мгновение — всего на мгновение — ей даже сделалось страшно. Затем хватка Фортуни ослабела, и страх прошел. В конце концов, это были руки музыканта. Она снова ощутила сердцем резкие тоны его музыки, когда-то пробудившие ее ото сна; Фортуни меж тем целовал ее пальцы, бережно обхватывая их губами, словно это было подношение из редких тропических фруктов и королевский двор его чувств с наслаждением этот дар вкушал.

В тишине, при спокойном свете ламп, под неотрывным взглядом сонма призрачных предков, заполонивших стены, Люси медленно отняла руку.

Фортуни проследил за тем, как ее пальцы выскальзывают из его руки, оглядел комнату, где все напоминало теперь о несбывшихся ожиданиях, и неохотно сказал:

— Если тебе надо идти… стало быть, надо, моя дорогая Люси.

Люси кивнула. Да, подтверждал кивок, да, надо. Но в глазах, не отрывавшихся от него, ее меланхоличного маэстро, читался намек на другое развитие событий, на то, что, в конце концов, она может остаться.

И тогда Фортуни, совершенно не сознавая свою ошибку, сказал худшее из того, что мог сказать в тот момент. Это было ненароком вырвавшееся замечание, сказанное ласково, но открывшее перед Люси прошлое, настоящее и будущее Фортуни.

— А у тебя импульсивный характер. — Он улыбнулся и нежно погладил ее щеку. — Если бы мне удалось хоть немного тебя образумить…

Больше всего поразило Люси не само замечание, а ее реакция. Она заметила, что потихоньку начинает понимать Фортуни, понимает, что это, как нынче принято выражаться, «поколенческий вопрос». Над выражением она посмеивалась, но признавала, что за ним стоит верная мысль. Она впервые осознала, что понять Фортуни означало выйти из сферы его притяжения. И никакая печальная музыка или забытый диалект не возымеют больше над ней никакой притягательной силы. И в тот момент, когда Фортуни отнял руку от ее щеки, она могла бы поклясться, что почувствовала, как какой-то мертвый груз глухо и тяжело ударяется оземь у ее ног.