Венецианская маска - [20]

— Я хочу услышать это от вас.

— Это любовь, которую я испытываю к вам, Изотта. И все-таки бог знает, почему при нынешних обстоятельствах вы заставили меня рассказать то, чего я не намерен был говорить.

Она, наконец, подняла на него глаза.

— Я должна была услышать ради чувства собственного достоинства, чтобы я не презирала себя как тщеславного глупца, который придает словам большее значение, чем они на самом деле содержат. Я должна была услышать это, чтобы сказать вам о том, как я поняла эти слова — я говорю о словах, которые вы мне сказали в ночь перед вашим отъездом из Лондона в Тур. Я поняла так, что они были вашим обетом, и потому мое немое одобрение этих слов наложило обет и на меня. Если вы останетесь в живых, сказали вы, то вы последуете за мной в Венецию. Вы помните?

— Могу ли я забыть?

— Я любила вас, Марк. Вы это знали, не так ли?

— Я надеялся на это. Как все мы надеемся на спасение.

— Ах, но я хочу знать это. Знать это. Быть уверенной в этом. Мне было девятнадцать, но не тщеславие или несознательность заставили принять в качестве трофея обет любви от мужчины. И я хочу, чтобы вы знали, что я была неизменна в своей любви. Итак, я люблю вас, Марк, и сердце мое разбито.

Он оказался на коленях перед ней.

— Милая! Вы не должны говорить мне этого.

Она провела рукой по его голове. Другой рукой в это время она, казалось, пыталась сломать свой веер.

— Выслушай, дорогой. Оно разбилось, я думаю — более того, я знаю, — когда пришло известие, что ты погиб. Гильотинирован. Отец с матерью знали, да и Доменико тоже. И потому они, тоже любившие тебя, были очень нежны со мной и сочувствовали мне; и они помогли мне вернуться к миру и покою. К смиренному покою. Внешне спокойные, мы храним в себе воспоминания, оживающие ежедневно сотню раз в кровоточащем втайне сердце. Вы погибли. Вы забрали с собой всю непорочную радость и веселье, которую жизнь могла доставить мне. О, я осмеливаюсь быть столь откровенной с вами. Но это помогает мне… Вы погибли. Но моя жизнь продолжалась; и с помощью дорогих мне близких я собрала все мужество, какое могла.

Она на мгновенье замолкла, а затем продолжила повествование ровным, почти безжизненным голосом.

— Потом появился Леонардо Вендрамин. Он полюбил меня. В другое время его положение представляло бы собой барьер, который мы даже не пытались бы преодолеть. Но он знал, что своим свадебным подарком он мог предложить приобретенное им влияние на людей, подобных ему по бедственному положению; он знал, как к этому отнесется человек столь пламенного патриотизма, каким является мой отец. Он знал также, как преподнести это, чтобы увлечь моего отца. Вы понимаете. Они объяснили мне, что я могу оказать услугу гибнущему государству, содействуя привлечению на сторону всех наших старинных священных институтов человека достаточно влиятельного, чтобы определить исход в борьбе между партиями. Сначала я противилась им, испытывая понятное отвращение. Я принадлежала вам. Я поддерживала себя мыслью, что жизнь не прошла, что существование на земле — лишь немногим большее, чем школа, послушничество ради последующей жизни; и потому, когда это послушничество окончится, я нашла бы вас и сказала: «Дорогой мой, хотя вы не смогли прийти ко мне на земле, я сохраняла себя вашей невестой, пока не пришла к вам сейчас». Понимаете ли вы, дорогой, какую силу придавала мне эта мечта в моем отказе?

Не оставляя ему времени на ответ, она продолжала:

— Но даже тогда они не оставили меня. Это было подобно смерти, это было губительно для меня. Стойкость моя не выдерживала и, наконец, сломилась под их настойчивыми мольбами, перед аргументом — ох, очень мягко внушаемом, но неумолимом — что я отдам себя достойному и священному делу в этой жизни, которая в противном случае грозит оказаться бессмысленной. Это благовидно, не так ли? И потому, дорогой, я уступила. Не с легким сердцем, поверь мне. С более обильными тайными слезами, пожалуй, чем я проливала даже при известии о вашей гибели. Теперь моя душа и надежда моей души на вас была убита.

Она умолкла и позволила ему тоже молчать. С одной стороны, он не мог подобрать слов, чтобы выразить душившие его эмоции, с другой стороны, он чувствовал, что она еще не дошла да конца, что она пришла ради чего-то большего. Она не заставила себя долго ждать.

— Прошлой ночью после вашего ухода я обратилась к отцу. Я спросила, должна ли эта беда произойти. Он был очень нежен со мной, потому что он любит меня, Марк. Но Венецию он любит больше. Я не могу обижаться на это. Когда я узнала, что он любит Венецию больше, чем себя, стало понятно, что Венецию он будет любить больше, чем свою дочь. Он заставил меня понять, что теперь отказ был бы еще более худшим бедствием, чем если бы я не соглашалась вообще. Если я откажусь сейчас, это может побудить Леонардо из мести повести свои силы в лагерь противников.

Представляете себе, как я мучаюсь и как я беспомощна? Возможно, если бы я была действительно смелой, Марк, небрежной в отношении обязательств, чести и всего прочего, я бы сказала вам: «Дорогой, берите меня и владейте мной, и пусть случится то, что случится». Но у меня нет смелости разбить сердце отца, быть вероломной в данном мною обете, который его так заботит. Совесть никогда не даст мне потом покоя, и позор отравит нам жизни — вашу и мою, Марк. Вы понимаете?