Вендетта - [12]

Он взглянул на Паскалин.

— Вы говорите то в настоящем времени, то в прошедшем. Ведь все это ушло в небытие? Вендетта сегодня, в двадцать первом веке, невозможна. Эта традиция, наверное, умерла!

— Не для всех.

Скай прочитал ненависть на ее лице, такую же, какую видел прошлой ночью в слепых глазах старой Эмилии. Он с трудом сглотнул.

— Но почему Фарсезе так ненавидят нас? Как началась эта вендетта?

До сего момента бабушка яростно взирала на него сверху вниз, стоя возле камина. Но после вопроса Ская в ней, кажется, что-то надломилось, и она опустилась в кресло.

— Никто не знает.

— Никто…

— Эта история теряется в прошлом. Как объяснял отец, началось все сотни лет назад. Так сказал его отец. Ходят разные слухи, старые россказни. О любви, обернувшейся ненавистью. Об убийстве, произошедшем во время войны. Но никто не знает, как было на самом деле.

— Это безумие! — Теперь уже Скай еле сдерживал чувства. — Вы ведь тоже считаете, что это безумие?

Паскалин коснулась пальцем лба.

— Я понимаю это разумом, внучек. Учительница английского, которая преподавала грамматику и поэзию, изучала Шекспира, знает это. Но она знает и другое, знает не разумом, а здесь. — Паскалин постучала себя по груди. — И здесь. — Она сжала руку в кулак на животе.

Скай насупил брови.

— Но ведь вы живы. Так же как и Эмилия Фарсезе.

— Женщин и мальчиков обычно не убивают.

— Значит, я могу спокойно убраться отсюда?

Он выдавил улыбку. Паскалин, однако, сохраняла серьезный вид.

— Ты не мальчик. Уже не мальчик.

Скай крякнул.

— А мой дедушка… Он был последним из мужчин семьи Маркагги, кто погиб в ходе этой вендетты?

— И последним, кто свершил возмездие, ибо он убил перед смертью двух последних мужчин Фарсезе.

Скай покачал головой. Он подумал о своем отце, любителе домашнего пива и крикета. А всего поколением раньше…

— Что произошло?

Паскалин с трудом встала, подошла к камину и облокотилась на него. Скай видел в зеркале отражение ее лица в обрамлении пламени.

— С течением лет каждая вендетта то разгорается с новой силой, то затухает. Некоторые семьи вымирают естественным образом, многие эмигрируют. Случалось, что те, кто правил Корсикой, обрушивали мощь своих законов на жителей, и многие погибали в петле или на гильотине. Кроме того, корсиканцы потеряли больше народу во время Первой мировой, чем любой другой департамент Франции. Некоторое время на острове просто не было мужчин, способных убивать.

Она отвернулась.

— Но месть — как огонь. Она может долго и почти незаметно тлеть где-то глубоко, но никогда не погаснет. Просто ждет появления того самого трута и той самой искры, от которых заполыхает вновь. — Паскалин закрыла глаза. — Твой дед был тем трутом. А Эмилия Фарсезе была искрой.

— Старая слепая женщина?

— Она не всегда была старой. И не всегда слепой. Она была такой же хорошенькой, как и ее внучка, даже красивее. Но в ее красоте крылось что-то темное, жестокое. Их семья была богатой, и они свысока смотрели на нас, Маркагги, простых, честных фермеров, вполне счастливых в постоянной борьбе за выживание.

Паскалин снова села в кресло.

— Лука вернулся спустя несколько лет после окончания Второй мировой. Красавец мужчина, летчик, он сражался под флагом «Свободной франции»,[14] и Эмилия воспылала к нему страстью. Тогда было не то время, что сейчас, когда девушке достаточно сказать «Ты мне нравишься» и парень тут же упадет перед ней на колени…

Скай улыбнулся. Он еще ни перед одной не падал на колени.

— В те дни девушка не могла даже просто пройтись вместе с парнем и едва ли могла заговорить с ним. Но были знаки. Взгляд, брошенный исподволь в церкви, опущенная на улице вуаль. Эмилия ими пользовалась. Прямо как у Шекспира. «Ромео и Джульетта». Для нее, но не для Луки. Он всегда любил только одну — твою бабушку, Марию. Когда Эмилия поняла это, ее любовь моментально переросла в ненависть. Она вспомнила о кровной вражде, об огне, который все еще тлел. И раздула этот огонь. Она подняла двух своих братьев против заклятого врага семьи Фарсезе.

— Но почему дедушка просто не уехал?

— Мог бы. Но он был гордым, этот Лука. И он уже поездил, повидал свет. Он думал, что поможет создать на острове новое общество, верил французским законам, которые тогда как раз усиленно у нас насаждались. Власти заявили — возможно, с подачи самого Луки, — и полиция поклялась, что если тронут кого-то из двух семей, то обе они будут лишены всего, что имеют. Фарсезе потеряли бы намного больше, чем бедняки Маркагги. Семья приструнила Эмилию. По крайней мере, они так думали.

Паскалин охрипла от долгой речи. Она взяла со стола чашку, сморщилась, увидев, что кофе уже остыл, но все же сделала глоток и повела рассказ дальше, хотя говорила теперь так тихо, что Скаю пришлось нагнуться, чтобы не упустить ни единого слова.

— Лука женился на Марии. Они во всем преуспевали. Прошло несколько лет. Появился на свет твой отец, Генри. Все, казалось, было в порядке. Но ненависть Эмилии не угасала. Она терпеливо ждала, когда чаша гнева наполнится до краев, ждала особой ночи, когда сможет заманить Луку в такое место, где не действуют никакие современные законы. Эта традиция еще более древняя, чем даже вендетта. Это место доступно только немногим избранным — тем, кому даровано видеть невидимое. Эмилия имела такой дар, как и твой дед. Как и я.