Вендетта - [17]

Она была итальянкой, этим все сказано.

Через неделю мать, поманив Джиневру пальцем, сказала ей на ухо:

— Я уговорила отца принять его.

— О мама, вы меня осчастливили!

Итак, в этот день Джиневре судьбой дано было счастье вернуться домой под руку с Луиджи. Это был второй выход бедного офицера из его тайного убежища. Настойчивое ходатайство Джиневры перед тогдашним военным министром, герцогом де Фельтром, увенчалось успехом. Луиджи был зачислен в список офицеров запаса. Это был очень важный шаг, приближавший их к лучшему будущему.

Предупрежденный любимой девушкой, какие трудности готовила ему встреча с бароном, молодой командир батальона не смел ей признаться, что ему очень страшно не угодить будущему тестю. Юношу, который так стойко переносил несчастья и так храбро дрался на поле сражения, сейчас пробирала дрожь при одной мысли, что ему придется переступить порог гостиной Пьомбо.

Джиневра почувствовала этот трепет; волнение Луиджи, вызванное тревогой за их счастье, послужило для нее новым доказательством его любви.

— Как вы бледны! — сказала она ему, когда они остановились у входа.

— О Джиневра, если бы на карту была поставлена только моя жизнь!

Жена предупредила Бартоломео, что Джиневра в этот день официально представит им своего избранника, однако он не пошел навстречу гостю, остался на своем обычном месте в кресле: от его угрюмого лица веяло холодом.

— Отец, — сказала Джиневра, — представляю вам человека, которого вам, без сомнения, будет приятно у себя видеть: господин Луи сражался при Мон-Сен-Жане, в нескольких шагах от императора.

Привстав, барон ди Пьомбо бросил на юношу косой взгляд и язвительно спросил:

— Не изволите иметь никаких наград?

— Я не ношу ордена Почетного легиона, — застенчиво ответил Луиджи, от робости не решаясь сесть.

Джиневра, задетая неучтивостью отца, придвинула стул. Ответ офицера, видимо, понравился старому наполеоновскому служаке. Г-жа Пьомбо, заметив, что брови мужа заняли свое естественное положение, решила, что сейчас уместно оживить беседу.

— Удивительно, до чего наш гость похож на Нину Порта, — сказала она. — Вы не находите, что господин Луи — вылитый Порта?

— Это вполне естественно, — ответил юноша, к которому приковались горящие глаза Пьомбо. — Нина была моей сестрой.

— Ты Луиджи Порта? — спросил старик.

— Да.

Бартоломео ди Пьомбо встал, пошатнулся и, схватившись за спинку стула, посмотрел на жену. Элиза Пьомбо поспешила к нему, и оба старика рука об руку вышли из гостиной, озираясь на дочь с каким-то ужасом. Ошеломленный Луиджи Порта смотрел на Джиневру, которая, побелев как полотно, застыла, глядя на захлопнувшуюся за родителями дверь, — в этом внезапном безмолвном уходе была такая значительность, что в ее сердце впервые, быть может, зашевелился страх. Она крепко сжала руки и сказала так тихо, что расслышать мог только влюбленный:

— Сколько горя в одном слове!

— Во имя нашей любви, объясните, что же такое я сказал?

— Отец никогда не рассказывал мне о нашей плачевной истории, — отвечала она, — а я была еще мала, когда уехала с Корсики, и знать мне об этой истории не полагалось.

— Не было ли между нами вендетты? — задрожав, спросил Луиджи.

— Да. Я узнала от матери, что Порта убили моих братьев и сожгли наш дом. Тогда мой отец перебил всю вашу семью. Но как же вы уцелели? Ведь он привязал вас к кровати, перед тем как поджег ваш дом!

— Не знаю, — ответил Луиджи. — Шести лет я был увезен в Геную к старику по имени Колонна. Мне не говорили ни слова о моей семье. Я знал только, что я сирота и беден. Колонна усыновил меня, я носил его имя, пока не вступил в полк. И так как понадобилось представить бумаги о моем происхождении, старик Колонна сказал, что у меня, тогда еще беспомощного подростка, есть враги. Чтобы я мог скрыться от их преследований, он посоветовал мне отбросить фамилию и называться просто Луиджи.

— Уходите, уходите же отсюда, Луиджи! — воскликнула Джиневра. — Впрочем, нет, я сама вас провожу. Пока вы у нас в доме, вам нечего опасаться; но как только вы отсюда уйдете — берегитесь! Вас будет подстерегать одна опасность за другой. У моего отца двое слуг-корсиканцев, и если не он сам, то они будут угрожать вашей жизни.

— Джиневра, — сказал он, — стало быть, вражда будет стоять и между нами?

Грустно улыбнувшись, Джиневра потупилась. Но тут же снова гордо подняла голову и сказала:

— О Луиджи! Наше чувство должно быть очень чистым и искренним, чтобы у меня хватило сил идти по избранному мною пути. Но ведь нас ожидает счастье, счастье на всю жизнь, правда?

Луиджи ответил только улыбкой, сжав руку Джиневры в своей руке. Девушка поняла, что в такую минуту истинная любовь не нуждается в пошлых обещаниях. Спокойным и честным выражением своих чувств Луиджи доказал их глубину и долговечность. Итак, участь будущих супругов была решена. Джиневра сознавала, что ей предстоит жестокая борьба, однако мысль оставить Луиджи, мысль, быть может, приходившая ей в голову, теперь совершенно исчезла. Отныне она принадлежала ему навсегда. Почувствовав в себе прилив сил, Джиневра взяла Луиджи за руку, вывела из родительского дома и проводила до той улицы, где находилась скромная квартира, снятая для него Сервеном. Она вернулась домой, ощущая в себе такое светлое спокойствие, какое дает только твердая решимость: в ее поведении не отражалось ни малейшей тревоги. Она посмотрела на родителей, садившихся за обеденный стол, глазами, которых уже не затуманивал гнев, — глазами нежности. Она увидела, что старушка мать плакала, что ее увядшие веки красны, и сердце Джиневры дрогнуло, но она скрыла свое волнение. Она увидела, что отца терзала жгучая и глубокая скорбь, которую не выразишь обычными словами.