Вельяминовы. Начало пути. Книга 2 - [4]

Поэтому ты должна будешь проводить свое время не за суетными делами, а за работой по дому и заботами о детях, если будет на то воля Господа, и они у нас родятся.

Поскольку сказано: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви», — то ты должна мне повиноваться беспрекословно, во всем, иначе брак наш не получит благословения свыше.

Жду встречи с тобой, любящий тебя Стивен.

— Я буду, — внезапно, тихо, прошептала Феодосия. «Буду повиноваться, правда».

— Ты что сидишь, — Федор, в новом кафтане синего бархата, — просунул голову в дверь. «Гости уже на дворе!»

Она, — Ермак посмотрел на нее искоса, — и не изменилась вовсе. Черный опашень делал ее хрупкую фигуру еще стройнее, на щеках, — таких же белых, — виднелись едва заметные веснушки, и пахло от нее так, как раньше, — цветами в летнем солнце.

Смуглая, высокая боярышня, — которую он младенцем держал на коленях, — поднесла им на серебряном блюде свежевыпеченный, мягкий каравай, и сказала нежным голосом:

«Спасибо, что от нашего хлеба-соли отведали».

— Все хорошеешь, Федосья Петровна, — царь отломил кусок хлеба и сказал, повернувшись к Ермаку: «А сие сын Марфы Федоровны, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов».

Крепкий, словно медведь, рыжий парень — ростом с взрослого мужика, — независимо подал руку и сказал: «Добро пожаловать на Москву, атаманы».

Кольцо тоже отломил от каравая, и взглянул Федосье Петровне прямо в глаза. Очи были раскосые, зеленые, мерцающие, как у кошки. Боярышня вспыхнула, и, опустив взгляд, промолвила: «Просим вас за стол».

— А говорили, Марфа Федоровна, — усмешливо сказал Ермак, по-хозяйски устраиваясь на лавке, — что ты чадами богата. Где ж оные, только двоих и видим?

Марфа, глядя на него, спокойно сказала: «Еще три дочки младшие у меня — Лизавета, Прасковья и Марья, и сын грудной, Петенька, как раз до Великого Поста родился, как отец его преставился, упокой Господи его душу, — Марфа перекрестилась. Так что шестеро у меня, атаман, — красивые, изящно вырезанные губы чуть изогнулись в улыбке.

— Вот оно как, — сказал Ермак, и принял от Федора кубок с вином.

— Ты-то как, Федор Петрович, вино пьешь? — поинтересовался царь.

— Пью, государь, — мальчик поклонился. «Спасибо вам».

Марфа вздернула бронзовую бровь, но промолчала. Принесли первую перемену — янтарную, жирную уху и пироги с визигой и рыбой.

— Хороша у тебя уха, Марфа Федоровна, — похвалил царь, пробуя. «Ну, впрочем, у тебя всегда вкусно кормят — хоша бы каждый день у тебя обедал».

— То дочь моя старшая готовила, — улыбнулась Марфа. «Не побрезгуйте, молода она еще, только учится хозяйствовать-то».

— Как по мне, — сказал Кольцо, и потянулся за хлебом, — так я лучше и не пробовал.

— А ведь Иван Иванович у нас с Волги, — заметил царь, — они-то знают, как уху варить.

— Спасибо, — зардевшись, прошептала боярышня, и, поклонившись, передала атаману ломоть каравая.

Синие глаза Кольца чуть усмехнулись, и он, взяв хлеб ее из ее рук, чуть коснулся пальцем смуглой, красивой ладони. Федосью Петровну в краску бросило.

«При матери, конечно, тут ничего не сделаешь, — холодно подумал атаман, бросив взгляд на невозмутимое лицо Марфы. «Сразу видно — тут целку, ровно алмаз, какой берегут, оно и понятно — боярская дочь.

И золото тут не поможет — вона, боярышня оным с ног до головы обвешана. Нет, тут по-другому надо, тут грамотцу надо послать, распалить ее, кровь-то молодая, горячая. И осторожней надо — а то вона брат у нее, хоша и подросток, а кулаки у него пудовые».

— Был у меня учитель твой, Федор Савельевич, — сказал царь Феде, — хвалил тебя очень, говорил, что еще лет пять — и сам уже строить начнешь. Ну, под его присмотром, конечно, но уже не на побегушках будешь. Способный у тебя сын, Марфа Федоровна.

— Благодарю, государь, — улыбнулась та, чуть пожав руку сына.

— Ну, — государь поднял кубок, — за Сибирь, чтобы нашей она была, в скором времени!

— Аминь, — отозвалась Марфа, и, вдруг, улыбнувшись, сказала: «А вы что, Ермак Федорович, не едите ничего? Али невкусно вам?».

— Коли не из ваших рук, боярыня — дак и невкусно, — дерзко, глядя прямо на Марфу, сказал тот.

Марфа махнула рукой, и, когда перед ней поставили блюдо с осетрами, отрезав добрый кусок, положив его на ломоть хлеба, спросила: «Вот так, Ермак Тимофеевич?».

— Именно, — ответил тот, принимая еду из ее маленьких, заботливых рук.

Он посмотрел в ее изумрудные глаза, обрамленные темными ресницами, с еле заметными, тонкими, уходящими к вискам, морщинками, и вспомнил как, лежа растрепанной головой у него на плече, Марфа вдруг сказала: «Господи, и что ж мне хорошо-то так с тобой, атаман?».

— А это потому, — он взял в большую ладонь ее грудь, — высокую, с розовым соском, — что ты как для меня сделана, знаешь же».

Он тогда наклонил голову и стал целовать эту грудь, — медленно, долго, — пока она не шепнула ему лукаво на ухо, устраиваясь под ним: «А вот сейчас опять это проверишь, Ермак Тимофеевич».

«Вот и повенчаемся», — он внезапно улыбнулся своим мыслям. «Хватит, молодые пусть далее на восток идут. Поставим крепостцу, там, где я говорил, будем жить. Ей же за тридцать немного, она еще пятерых может родить. Вот пусть и рожает. С такой женой никакая Сибирь не страшна».