Вэлра - [16]

В мучительном, невыносимо долгом ожидании Кати, Саша приготовил ей чай, однако, когда она пришла, то от чая отказалась - сказала, что уж довольно поела и попила на дне Рожденья.

И вот она сидит пред ним на кухне. Она в нарядной, темных тонов одежде, волосы невесомыми потоками, серебристо-лунного цвета рассыпаются по плечам ее. На осунувшееся бледное лицо Саши она глядит с состраданьем.

- Что же случилось?

- Всего и не расскажешь... Ладно, к черту - сейчас уже ночь наступит... Ты об этом, Катя, давно уже должна была догадаться - я тебя люблю.

И тут он скривился так как слова эти, (хоть и выдохнул он с чувством) были ничто, по сравнению с чувством Вэлры - с тем чувством, от которого тело дрожь пробивала, а потом пламень охватывал, а потом душа рвалась и уж тесно ей было в теле - от одних только слов - он же теперь, вспомнивши слова Вэлры, сам посчитал свое признанье пошлостью.

Он не смел говорить эти святые слова! И он, задрожавши, опустил голову. Из носа его кровь закапала...

Катя протянула ему платок; вздохнувши, глянула в окно. Сашино признанье не произвело на нее совершенно никакого впечатления - она оставалось по прежнему спокойной, сдержанной, рассудительно-нежной; понимающей причину Сашиной боли и, чтобы быть хорошей, готовая помочь ему каким-нибудь советом.

Вот и теперь, глядя в сумрак позднего вечера, она думала, как бы сказать, чтобы дать понять, что никаких шансов у него нет, и в тоже время не только новую боль не причинить, но и от прежней избавить.

Наконец, она спросила:

- Ты очень одинок, так ведь? По телефону ты сказал, что потерял двух близких тебе людей.

- Да, действительно - это так. Но не стану тебе про это ничего рассказывать не зачем. Ничего это ни тебе, ни мне не даст. Скажи, почему ты не любишь меня, почему мы не можем быть счастливы?

Катя молча поднялась, и встала у окна - такая возвышенная, холодная; такая все понимающая, рассудительная. И Саша уже знал, что она скажет сейчас некую, успокаивающую его нервы речь, как то увернется от прямого ответа затем, чтобы не причинять ему только боль, но Саша не дал ей сказать. Он встал с нею рядом и заговорил:

- Ты не можешь этого сказать! Не можешь сказать потому, что сама не знаешь! Почему ты не любишь меня, а я, хотя мы такие противоположности - я человек страстный - так по тебе тоскую? Почему? Почему? Что же за чувство я испытываю к тебе... Да я просто хочу тебе хорошо делать... Вот что, Катя, я знаю - совсем безумно, но, чтобы спастись - уйди со мной из этого города. Давай сбежим на край света, иначе я этой ночью с ума сойду!

Катя направилась в коридор, а Саша, со стоном, выкрикнул ей вслед:

- Что же ты - уходишь?! Уходишь... да... - на глаза его выступили слезы.

А она спокойным, добрым голосом, как должно быть успокаивала бы разбуянившегося щенка, говорила ему:

- Не бойся. Я никуда не ухожу.

В коридоре она достала из аптечки таблетку - успокоительное. Подала Саше, вместе со стаканом холодной воды:

- Вот - возьми, выпей. Это тебе поможет.

Она говорила без насмешки, она говорила с жалостью к Саше. Она считала, что по какой-то причине у него расшатались нервы (что отчасти было верно), и, если он примет успокоительное - все будет хорошо.

Саша принял из рук ее стакан, принял таблетку и, распахнувши форточку выбросил туда.

И вновь Катя смотрела на него с жалостью, осознавая, что он нервный и больной, а она спокойная, идущая верной дорогой и оттого хорошая. И с этой высоты смотрела она на него с жалостью.

А Саше было холодной от взгляда этой чистой, белой девушки - от ее рассудительного участливого взгляда, от ее уверенности в своей правоте. Холодно от того, что она такая высокая, от того, что он знал уже, что таковой она и останется, что никуда она с ним не побежит, но так и будет давать спокойные советы и смотреть на него с жалостью и с вниманием.

- Иди, Катя. Ты, ведь, даже не видишь меня. Ты слишком высока. Иди же!.. Иди и празднуй, и дальше суди обо мне по своему, и жалей меня тоже по своему... Иди, рассуждай, составляй обо мне свои мнения, и даже, по доброте своей душевной, придумывай как бы мне помочь. Я ждал от тебя любви... Прости - теперь я понял все. Мне самому пошло, тошно! Любви!.. Какая же тут может быть любовь?.. Я любил твой болезненный образ! А ты великанша - да ты такая высокая, что раздавишь меня и не заметишь. Иди!

И Катя ни говоря ни слова, прошла в коридор, быстро одела ботинки свои лицо ее при этом, как всегда оставалось покрытом толстой маской спокойствия и никак нельзя было понять, что же мыслит она на самом деле, что чувствует будто их и не было вовсе этих чувств.

И попрощалась с Сашей она так же приветливо, как и поздоровалась...

* * *

Саша вновь остался один. Вернулся на кухню, выключил свет и долго стоял у распахнутой форточки, наблюдая за тем, как движутся темные кроны деревьев, слушая, как город шелестит, шумит - и не понимая, зачем он на это смотрит, и зачем, вообще, стоит и о чем то думает...

Вновь вспомнил свое прошлое и понял, как бессодержательно, по сути оно было. Он к чему то стремился, чего то, порой, достигал; но все чего он достиг, и все его мысли, все его страсти, чувства, так же как и стишки казались ненужными, они были маской под которой - пустота.