Великое Нечто - [41]

В Пскове здравый ум как будто вернулся к нему, но о событиях той ночи он никогда не рассказывал.

Незадолго да смерти, последовавшей, как я уже писал, вскоре после описанного случая, отец большинство предметов коллекции завещал в Архивный отдел Грановитой палаты Московского Кремля с компенсацией ее стоимости наследникам, то есть мне и сестре Марье. Но в связи с военным временем выплата компенсации была отложена — как оказалось — навсегда!

От всей коллекции осталась только статуя Плакальщика, подаренная отцу лет десять назад скульптором-копиистом Оксановым. Закончив эти свои воспоминания, я спрячу тетрадь в тайник, о котором знали только я, мой покойный отец и Оксанов, тоже ныне покойный. Завтра я передам статую в хранилище Музея изящных искусств.

К написанию же этих заметок меня подтолкнуло вот что: недавно я разбил шкаф, и оттуда выпала куртка отца, в ней он был, когда мы с Яковом нашли его в лесу под Грачьевом. В одном из карманов я случайно нащупал дыру, а под подкладкой обнаружил золотую монету древней чеканки со сточенными краями — монету, не относившуюся по описи к нашей коллекции… Не думаю, что отец сам нашел сундук, но и та монета вполне могла выпасть где-то поблизости, когда сундук волокли в яму.

В любом случае я никогда больше не вернусь туда!

Николай Ручников.

Москва, июнь 1919 г.»

Алексей захлопнул тетрадь.

— Ну и почерк, глаза можно сломать. Ну, Никита, что ты об этом думаешь?

Бурьин встал и с хрустом потянулся. Потом взял старую тетрадь и быстро пролистал ее.

— Думаю, как это ухитрялись писать чернилами и клякс почти не ставили? И ведь гусиным пером!

— Ты историк или как? Каким гусиным пером? В девятнадцатом году? — поразился Алексей.

Никита почесал свою мощную шею, а потом заявил с неожиданным для него глубокомыслием:

— Меня всегда это занимало. Скажем, Державин писал на грифельной доске мелом, а потом исправлял. Это понятно. Пушкин, допустим, писал гусиным пером. Гоголь тоже. А Толстой чем писал? Быть не может, чтобы тоже пером!

— Думаю, уже железными перьями, которые окунал в чернильницу, — сказал Корсаков.

— Вот я и говорю, что не на грифельной доске, — зевнул Бурьин и плюхнулся прямо в одежде и ботинках на гостиничную кровать.

— Хватит о перьях. Что будем делать с кладом? — поинтересовался Корсаков. — Ты со мной?

— А то как же! — радостно согласился Бурьин. — Должен же я использовать свой отпуск? Только учти, делиться ни с кем не будем. Все, что найдем, — наше. Никаких жалких двадцати пяти процентов!

— Одно меня беспокоит, — задумчиво сказал Алексей. — Конечно, это все нелепо, а если клад и правда проклят? Боярин Тихон, потом купец Ручников, мрачная статуя плакальщика.

— Сказал тоже! Это когда было! — усмехнулся Никита.

— А странная смерть Феди? — напомнил Корсаков. — Вдруг здесь есть какая-то связь с кладом?

— Федька, ты уж меня прости, всегда был с придурью. Чего стоили одни его подземные походы? Какого, скажи мне, хрена, он хранил четыре газовых баллона в доме? Сарая у него не было? — недовольно сказал Бурьин.

Корсаков вспомнил, что лет десять назад, когда дилерство только зарождалось, Федя вдруг загорелся изучать подземную Москву, завел шахтерскую каску с фонарем, купил охотничьи сапоги и ночами бродил под землей, спускаясь в канализационный люк где-то в Замоскворечье. Он утверждал, что центр Москвы, точно капиллярами, пронизан подземными ходами и вполне возможно, например, спуститься в люк на Сретенке, а вынырнуть где-нибудь на Волхонке, у Москвы-реки.

Федя взахлеб рассказывал, что подземные дороги соединяются с метро и бомбоубежищами, с секретными линиями правительственной связи, но все это для него, историка, малоинтересно, главное, что в некоторых местах можно обнаружить многослойную кладку времен Ивана Грозного, которая ведет от бывшей Пыточной башни к Кремлю, ответвляясь к Москве-реке, очевидно, чтобы царь и его ближние бояре в случае заговора или стрелецкого бунта смогли быстро покинуть город.

Как-то раз Громов уговорил Алексея и одного тихого парня с юрфака по фамилии Бахрушин совершить с ним подземное путешествие.

Они спустились под землю недалеко от «Боровицкой» и, не особенно доверяя рассказам Федора, стали пробираться вдоль труб. Вначале идти приходилось по колено в грязи. Пахло крысами и дохлятиной, под ногами чавкала вода, и у Корсакова порой возникало ощущение, что где-то рядом есть выход канализационных стоков.

В одном из люков Бахрушин обнаружил мумифицировавшуюся облезлую кошку, прибитую кем-то к стене, и его вывернуло. Они стали уже злиться на Федьку, затащившего их в такую дыру, когда тот вдруг остановился и осветил фонарем расшатанную ржавую решетку, за которой начиналась дорога уже без труб, ведущая куда-то под Старый Арбат. На решетке болтался совершенно новый замок, но три прута были отогнуты таким образом, что вполне можно было пролезть.

— Это я распилил в прошлый раз, — сказал Громов.

Они проскользнули между прутьями и пошли под Арбатом. Ход, помнится, был низковат, и Корсакову, самому высокому из троих, приходилось основательно пригибаться.

— Смотрите, какая кладка! Начало кладки деревянное, из спиленных кругов — это пятнадцатый век, а потом идет каменная, это уже шестнадцатый, — увлеченно говорил Громов, вращая по сторонам своей каской с фонарем. — Наверху здесь когда-то были торговые ряды, наверняка где-нибудь припрятаны и горшки с монетами!