Великое кочевье - [139]

Все трое вошли в кухню, помолились на медные иконы.

— Крест-то у тебя будто не наш. Щепотью молишься: образам Христовым кукиш кажешь, — укорил Мокей Северьянович. — Ну, да ладно, против антихристов пошел, дак и в кресте осподь тебя вразумит.

— Отряд-то большой?

— Десятка три, поди-ка, насчитается. Оборужены все как следует быть. Винтовки из земли повыкапывали.

— Сапог там?

— Там. Где же ему быть? Он вроде над всеми голова. Большого ума человек! Хотя и алтаец, а прозорлив.

Старик полез на печь.

— Бабы, где у меня новые пимы? Доведется дорогу показать людям добрым. Некому, окромя меня: мужики-то надежные все тамо-ка. Хоть слепой-слепой, а доползу как-нибудь.

2

Нелегко распахивать новые земли там, где еще недавно стоял густой лес.

Лес вырубили — открылась поляна. Запрягли лошадей в новый добротный плуг, проложили одну борозду, другую, подняли несколько пластов вековой целины, но вот лемех уткнулся в корни огромного пня, и лошади остановились. Ни конный плуг, ни трактор не смогут вспахать поляну до тех пор, пока не будут выкорчеваны пни.

Такими пнями на поле жизни оказались кулаки. Как ни силен был плуг, вздымавший целину, ему грозила остановка: нужно было выкорчевывать старые пни.

Во всех селах и деревнях ждали этого часа. Еще никому не были ясны формы последнего этапа борьбы с кулачеством, но все понимали, что должно произойти что-то весьма значительное.

На собрании коммунистов аймака уполномоченный обкома партии Филипп Суртаев с особым подъемом говорил о сплошной коллективизации, о создании крупных сельскохозяйственных коммун, о все нарастающей борьбе с баями и о ликвидации кулачества как класса. Партия сняла запрет с раскулачивания. В ближайшие дни предстояло лишить баев земельных участков, табуны, стада и отары передать колхозам, а самих баев выслать с семьями в отдаленные северные районы.

В Верхнюю Каракольскую долину вместе с коммунистами этого сельсовета ехал новый председатель аймакисполкома Чумар Камзаев. Всю дорогу он разговаривал то с одним, то с другим, перечислял все, что могут взять с собой выселяемые, и предостерегал товарищей от опрометчивых поступков.

— У всех накопился гнев, — говорил он. — Но его надо сдержать в сердце. Все делать с ясным умом — строго по закону.

Легко сказать «сдержать гнев», труднее сделать это. Каждый порывался отплатить за все обиды и насилия, оскорбления и грабежи. Все, что годами копилось в сердце, хотелось, как заслуженную кару, обрушить на головы баев. Но Чумар Камзаев предупредил, что он будет смотреть за всеми и что даже самый маленький проступок приведет к партийному взысканию.

Они приехали в сельсовет глубокой ночью и сразу же, разделившись на группы и взяв с собой надежных беспартийных колхозников, выехали к байским стойбищам. Климов с пятью алтайцами отправился выселять кулаков с заимки Чистые Ключи.

Байрым со своей группой окружил аил Утишки Бакчибаева. Собака встретила их громким лаем, и Утишка с топором в руках выскочил за порог. Увидев всадников, он раскинул руки, закрывая вход в аил, и спросил Байрыма:

— Грабить приехал? Своего брата по сеоку грабить?

Байрым спешился и, подойдя к нему, требовательно протянул руку:

— Дай сюда топор!

Он стоял рядом, неподвижный и суровый, и так пронзительно смотрел в глаза, что у Бакчибаева дрогнули руки и топор выпал на снег.

— Собирай еду на дорогу, — сказал Байрым. — Поедете на север. Вместе со всеми баями.

— Я не был баем! — вскрикнул Утишка.

— Когда-то был середняком. Это мы помним. А потом захотел стать баем. Батраков нанял.

— Это — жена.

— Здесь маленьких нет, не обманешь. Все знают: ячменем спекулировал хуже самого жадного торговца. Родную дочь баю продал. Забирай семью и уходи.

Детей, жену Утишки и его самого усадили в сани, разрешив им взять с собой запас курута и талкана, соли и чая, одежду и посуду.

— Где золото? — спрашивал Байрым.

— Золото — у Сапога, — ответил Утишка. — Я знаю золото по сказкам да песням.

— А мы приехали не сказки слушать. Ищите, товарищи! — распорядился Байрым.

Тохна заметил среди лиственничной коры, которой был одет остов аила, войлочный сверток, стянутый ремнями; разрезал — и на ладони зазвенели монеты.

— Вот серебро! — крикнул он. — Бери, Байрым, считай.

Айдашу показалась подозрительной новая деревянная ступа. Он топором расколол ее. И не ошибся: в середине ножки, в высверленном углублении, лежал сверток с золотом…

— А это что? Скажешь, нажито честным трудом? — спросил Байрым. — Змеиная твоя душа!

Скот переписали и отправили с колхозным пастухом на зимнее пастбище артели. Излишки ячменя и овчины, седла и сбруи тоже переписали и увезли в сельсовет.

Отправив обоз, Байрым со своей группой поскакал к стойбищу Копшолая Ойтогова.

А той порой Борлай с десятью всадниками ехал к усадьбе Сапога. Рядом с ним — Яманай. Ей было поручено принимать и записывать байское имущество.

По дороге их нагнал Анытпас Чичанов.

— Ты куда? — спросил Борлай, схватив повод его коня.

— С вами филина выгонять.

— Откуда ты узнал?

— В сельсовете слышал.

Нахлестывая коня, Яманай вырвалась вперед. В ее памяти встало прошлое. В том гнезде, за высоким заплотом, засел прожорливый, страшный коршун. Он оторвал ее от любимого человека. На поляне перед усадьбой кончилась ее безоблачная молодость. Здесь ее втаптывали в грязь. И все это делал он, называющийся отцом сеока! Эх, если бы ей сейчас попался этот отец! Она согласна на любое взыскание за один удар по мерзкой морде.