Великий зверь Кафуэ - [13]

Было очевидно, что наши ремингтоны, способные уложить на месте разъяренного слона или льва, не могли защитить нас от подобных животных. Следы заставляли предположить, что в озере водятся и особи покрупнее; следовательно, самым удачным решением представлялось как можно скорее покинуть озеро и вернуться с пулеметом или другим подходящим оружием. Кроме того, индейцев невозможно было заставить снова сесть в лодку даже под угрозой расстрела.

Вернувшись в Мадейру, мы повстречали группу белых, занятых на строительстве железной дороги. Почти все они оказались молодыми инженерами, канадцами и новичками в джунглях. Они вежливо выслушали рассказ о наших приключениях, но вскоре мы узнали, что некоторые из них записали нас в лжецы, другие решили, что мы выжили из ума от болотной лихорадки или по какой-то причине пытались их надуть.

Таков был мой первый малоприятный опыт. Расставаясь с Пфленгом в Паре, мы договорились, что забудем о случившемся и больше никому не станем об этом рассказывать. Пфленг умер от лихорадки в Розарио 4 марта 1909 года. Как я обещал в самом начале, я изложил все, как было — читатели же вольны сами решать, что им думать по этому поводу.

Должен добавить, что меня попросили указать район, где мы встретили чудовище, и я попытался это сделать со всей доступной мне точностью. Местность находится в четырех градусах тридцати минутах южной широты и семидесяти градусах пяти минутах западной долготы; добраться до нее будет легче всего, если плыть вверх по течению реки Солимоэс[16].

Ричард Дехан . Великий зверь Кафуэ [17]

Дело было на нашей ферме, на границе с юго-восточной Родезией и в семидесяти милях от концессии Тули, спустя года три после войны.

Бушевала сентябрьская гроза; широкие зеленые листья табака волновались, как волны океана, который я дважды пересек, вначале уехав в дождливую и печальную Ирландию, страну моей покойной матери, а после вернувшись на землю отца, деда и прадеда.

Акации, молочай и верблюжьи деревья, росшие по берегам протоков и оросительных каналов, весь день заламывали свои ветви-руки, как женщины макалака на туземных похоронах. Наступила ночь: деревянные ставни были закрыты, окна с частым переплетом заперты на защелки, и тем не менее они продолжали дрожать и сотрясаться, словно какие-то злоумышленники пытались проникнуть в дом извне. С больших потолочных балок и поперечных стропил кухни хлопьями осыпалась штукатурка, ложась белыми горстками пыли на крепкий стол из коричневой древесины паркии, где лежала раскрытая голландская Библия отца. В черных волосах его склоненной над Писанием массивной головы также виднелись серебристо-белые нити и прожилки, вот только их, в отличие от известки, невозможно было стряхнуть рукой.

Он пал в начале войны, этот белый снег скорби, окрасивший тяжелые завитки грубых черных волос. Моя молодая красавица-мать, ирландка с севера, была убита в женском лагере Гельдерсдорпа во время осады[18]. Отец мой служил тогда в государственной артиллерии[19] — и теперь вы понимаете, отчего ужасные сомнения согнули его могучие плечи и осыпали черные волосы пеплом горя.

Вообразите и меня, в курточке и коротких домотканых штанишках: я сижу на скамеечке в тени стола и гляжу на мрачную сильную фигуру в кресле с плетеным сиденьем.

Отец и не думал ложиться спать в ту ночь. Вода уже захлестывала дамбу, и новые потоки, мчащиеся по промоинам с холмов, могли вот-вот снести высокую стену из скрепленных глиной обтесанных валунов или затопить дамбу и уничтожить труд многих лет. Крышу, разрушенную снарядом британской пушки, давно починили, но мастера пошли не те, что когда-то. Отец лишь качал головой, поглядывая на новую кладку, а штукатурка продолжала осыпаться, будто подтверждая его грустные выводы.

Я упросил отца позволить мне остаться — не хотелось лежать одному на огромной кровати в его комнате. Я клевал носом, борясь со сном, и американским перочинным ножиком с двумя лезвиями вырезал из куска дерева маленькое каноэ, которое собирался завтра же отправить в плавание по лужам. Отделывая нос каноэ, я вспомнил рассказ, услышанный предыдущим вечером.

Его поведал нам состоятельный приезжий, управляющий угольной шахтой, направлявшийся в Булавайо. Он провел ночь под нашим кровом, а утром уехал в Тули. Я восполнил пропущенное им, с запинками прочитав английскую газету трехнедельной давности, забытую гостем.

Я строгал, и вспоминал, и крошечное каноэ вдруг выросло и раздалось у меня в руках. Я нес его на спине через лес тростника и высоких трав, раздвигая стебли толщиной в руку, и соленый пот стекал мне в глаза… Потом я очутился в каноэ и, гребя единственным веслом, пересекал в своем хрупком капризном суденышке стоячие заводи черной воды, поросшие широкими колючими листьями болотных кувшинок с чудесно окрашенными цветами посередине. К носу каноэ было прислонено дедовское ружье-слонобой, инкрустированное оружие с дулом из потускневшей стали, ромбовидным ложем и блестящим затвором, которое моим детским глазам представлялось самым желанным и великолепным из всего, чем только мог обладать взрослый.

Из зарослей тростника с шумом взлетела большая птица