Великий стагирит - [54]

— Философ Анакса́рх произнес речь. Он говорил первым после возлияния богам. Он сказал, что истинный бог македонцев, мидян и персов — Александр. Он призывал всех пасть ниц перед Александром, чтобы воздать тому, по восточному обычаю, божескую почесть. Это была речь льстеца, Аристотель, чье раболепство перед Александром перешло все границы… Ты помнишь Анаксарха, Аристотель? Анаксарха из Абде́р…

— Продолжай, — попросил Аристотель, вздохнув.

— Персы и мидяне аплодировали Анаксарху, Аристотель, Тогда поднял свой кубок Каллисфен и сказал, что философ Анаксарх хочет отнять у македонцев друга и полководца, заманив его в компанию персидских и согдианских богов.

— Хорошо, — улыбнулся Аристотель. — Не очень изящно выразился Каллисфен, но верно по существу.

— Эллины и македонцы тоже высоко оценили его слова: они аплодировали ему.

— И что же? Что же сам Александр?

— Он промолчал, но на прощанье не поцеловал Каллисфена. Ты, наверное, слышал, что Александр всякий раз целует своих друзей, расставаясь с ними. Не целует тех, на кого обижен.

— Да, мне рассказывали. И это был смертный приговор для Каллисфена?

— Каллисфен, конечно, думал иначе. Тем, кто стал опасаться за его жизнь, он ответил, смеясь: «Я ничего не потерял, кроме поцелуя». А между тем он потерял жизнь.

— Как это случилось?

— Не сразу, Аристотель. Сначала друг Каллисфена Гермолай убил на охоте кабана, который предназначался для копья Александра. Затем Александр приказал высечь розгами Гермолая и отнять у него коня. Затем Гермолай вместе со своими друзьями решил убить Александра: унижение, которому подверг его Александр, было для Гермолая непереносимым. Но Александр узнал о намерениях Гермолая прежде, чем тот успел осуществить их. Гермолай и его товарищи были казнены. И тогда Александр вспомнил о речи Каллисфена на свадебном пиру, о том, что Каллисфен помешал ему стать богом персов и мидян. Он вспомнил об этом и обвинил Каллисфена в том, что тот подстрекал Гермолая поднять меч на него, Александра…

— Его пытали? — спросил Аристотель.

— Да.

— И многие знали, что он не виновен?

— Многие.

— И не могли защитить?

— От гнева Александра никого невозможно защитить.

— А юный Гермолай рискнул защищать свою честь.

— Ты знаешь, чем это кончилось, Аристотель. Смерть, смерть и смерть сеет вокруг себя Александр. И если он бог, то бог смерти…

В какой мере учитель отвечает за своего ученика, философ — за царя? В какой мере ответственны люди за то, что они совершают? Кто судья им? И если бы все дурное, совершившееся в прошлом, не было совершено и все зло было наказано и всюду торжествовал разум — неужели кому-то было бы плохо на земле? И на небе?

«Если он бог, то бог смерти», — сказал македонец. И еще он сказал: «Пошли ему яд, Аристотель. Останови эту смерть и эту кровь».

Ладно, что было в прошлом, то было. Прошлые беды забыты. Но как остановить будущее? Македонец сказал: «Он еще помнит о тебе. И примет яд, посланный тобой. Конечно, он не должен знать, что это яд. Может быть, лекарство от лихорадки… Там нас всех мучает лихорадка».

— Я поеду к нему, Феофраст, — сказал Аристотель. — Я посмотрю на этого человека, который забыл все человеческое и стал богом. Богом смерти… Я хочу понять, почему истины мира, составляющие его сущность, не становятся сущностью человека… Почему, добытые одним человеком ценою всей его жизни, они не приживаются в другом человеке, которому достаются даром. Или это не истины, или это не человек… Но кто же тогда, кто, Феофраст? Разве среди людей есть существа другого рода? Как же они втерлись в род человеческий? Я очень хочу понять это, Феофраст.

— Он человек, Аристотель, — ответил Феофраст. — Но он пролил слишком много человеческой крови.

— И что же, Феофраст? Это изменило в нем человеческую природу?

— Я думаю, что так. И ему уже нельзя остановиться. Ты сам сказал, Аристотель: кто слишком долго воюет, либо погибает на войне, либо погибает, прекратив войну, потому что теряет свой закал, подобно стали. И значит, вот судьба Александра — сеять смерть и погибнуть самому.

— И все же мне не жаль его, Феофраст.

— Но ты не можешь послать ему яд?

— У философов, Феофраст, против всякого зла лишь одно оружие: истина, — сказал Аристотель. — Только одно оружие. Но мне порою кажется, что оно бессильно.

— Чтобы оружие было сильным, Аристотель, оно должно принадлежать не одному человеку, не двум, не трем, а целой армии. Ты это знаешь лучше меня. Хотя и одна прямая линия указывает на кривизну тысяч других…

Македонец, остановивший Аристотеля в роще, рассказав о смерти Каллисфена, приходил еще дважды, но Аристотель не принял его. И потому, что не хотел с ним больше говорить, и потому, что был болен. Эта болезнь прервала его подготовку к поездке в Вавилон, долго продержала в постели, настолько долго, что изменились его желания и его планы. Ему показалось, что жизнь его подходят к концу. Сначала он сказал об этом только Феофрасту, который ни на один день не расставался с ним, сидел, словно нянька, у его постели, будто бы у него и не было других забот, кроме этой — сидеть у постели Аристотеля, слушать его и подбадривать всякий раз, когда Аристотель падал духом от слишком затянувшейся болезни, от слишком долгого лежания, от постоянных болей, от тоски, которая наваливается на человека, когда его покидают надежды.