Великий стагирит - [37]

— Да, он сказал, что философия должна быть не только прекрасной, но и полезной.

— Старый мечтатель, неисправимый мечтатель! Он все еще верит, что людьми правит слово. А людьми правит голод. Филипп кормит всех, кто принимает из его рук оружие, а свободные афиняне грабят всех, у кого видят кусок хлеба в руке… Вот истина, Аристотель.

…Ксенократ, как всегда, был молчалив и угрюм. И если прежде он посвящал молчанию один час, то теперь весь день. Он постоянно опаздывал: когда все члены посольства уже были на ногах, он спал, когда все уже спали, он еще возился со своими дорожными вещами или писал, сидя при свете лампадки, мыча себе что-то под нос и мешая спать другим. Он медленно ел, медленно ходил, медленно говорил, медленно принимал решения, а то и вовсе не принимал, пожимал плечами и молчал.

Члены посольства, направляющегося в Пеллу к Филиппу, были недовольны Ксенократом, роптали, часто говорили между собой о том, что не стоило афинянам посылать вместе с ними Ксенократа, этого медлительного осла и молчаливого истукана.

Только Аристотель, давно знавший привычки Ксенократа, относился к нему дружелюбно и защищал его перед остальными, помогал ему в сборах, торопил, разговаривал с ним, когда другие отказывались. Платон говорил о Ксенократе, что тому постоянно нужны шпоры, и Аристотель был для него этими шпорами. Об Аристотеле же Платон говорил, что ему нужна узда. И такой уздой для Аристотеля был Ксенократ. Аристотель даже любил Ксенократа. Ему правилось в Ксенократе то, что он прямодушен, независим и честен. Не нравилось, конечно, то, что он постоянно мрачен. На это, как на другое свойство, указывал, случалось, Ксенократу и Платон, говоря: «Принеси жертву Хари́там, Ксенократ! Пусть они вернут тебе счастливое расположение духа».

С той поры, как заболел Платон, никто не решался сказать эти слова Ксенократу, кроме Аристотеля. И ни с кем, кроме как с Аристотелем, Ксенократ не делился своими печалями.

Путь от Афин до Пеллы был долог. Во многих городах останавливалось афинское посольство на отдых. В первые дни пути разговоры, связанные с предстоящей встречей с Филиппом, были оживленные и длинные. К концу пути они стали редкими и вялыми: всем надоело говорить о Филиппе, о Македонии, да и ничего нового никто сказать уже не мог — все выговорились. Все, кроме Ксенократа.

Была лунная ночь. Ксенократ и Аристотель сидели в саду возле дома, в котором остановилось на ночлег афинское посольство к Филиппу, и любовались отдаленной вершиной Олимпа, белевшей в лунном свете, и, по обыкновению, молчали.

Звенели цикады. Ночные ящерицы, бегавшие по каменной садовой ограде, сталкивали камешки, и те шуршали в темноте, падая в траву. Луна взошла еще днем и теперь висела на западе, прямо над Олимпом. Вершина его светилась, а подошва тонула во мраке. Казалось, будто и луна, и Олимп плывут в небе.

— Ты думаешь о богах? — спросил Ксенократа Аристотель, совсем не надеясь услышать ответ. Спросил потому, что сам думал о богах, которых предки поселили на вершине этой горы, пораженные, должно быть, ее сказочной красотой и тем таинственным светом, который она излучает в лунные ночи.

— Нет, — ответил Ксенократ. — Я думаю о Филиппе.

— О! — удивился Аристотель. — Что же ты думаешь о нем?

— Я думаю о том, что я скажу ему, когда встречу.

— Что же ты скажешь ему?

Ксенократ долго молчал, и Аристотель хотел было уже повторить свой вопрос, но Ксенократ заговорил сам:

— Я скажу ему: «Не смей смотреть в сторону Афин! Ты не найдешь там друзей!»

— И это все?

— Да, все, — вздохнул Ксенократ.

— Но у Филиппа есть друзья в Афинах, — возразил Аристотель. — Лучше, если Филипп будет другом Афин, чем их врагом. Дружба — это всегда лучше, чем вражда. Разве не так?

— Не так, — ответил Ксенократ. — Нельзя дружить воробью с коршуном, голубю с кошкой, ягненку с волком, мудрому с глупым, доброму с жестоким…

— Это самая длинная фраза из всех, какие ты когда-либо произносил, Ксенократ, — засмеялся Аристотель.

— Не уходи от ответа, — сурово произнес Ксенократ. — Или и ты готов продать Филиппу свободу Афин ради мнимого покоя? Я слышал ваши разговоры. Вы ищете и Филиппе привлекательное, но никто из вас по-настоящему не обеспокоен судьбой Афин.

— Когда ты успел подружиться с Демосфеном? — спросил Аристотель.

— Когда ты успел рассориться с истиной? — в свою очередь спросил Ксенократ.

Ксенократа и Аристотеля объединяли двадцать лет жизни в Академии, Платон, любовь к философии, дружба с Гермием. Разъединял их Филипп.

Аристотель заговорил об Академии, о том, что теперь, когда схолархом ее стал Спевсипп, хотя Платон еще жив, ему, Аристотелю, не хочется больше посещать берега Кефиса, что он все чаще думает о Гермии, который приглашает его в Атарней, и что, если Ксенократ хочет, они могут уехать в Атарней вместе и там, под покровительством Гермия, открыть свою школу.

— И вот о чем я теперь все чаще думаю, — признался Аристотель. — О женитьбе. Ведь Гермий обещает отдать мне в жены свою племянницу Пифиаду. Да и я когда-то поклялся, что женюсь на ней…

— А что ты скажешь Филиппу? — спросил Ксенократ.

— О боги! — воскликнул Аристотель. — Я уже забыл о Филиппе! Ведь о чем я говорил с тобой сейчас, Ксенократ? Неужели о Филиппе?