Великий раскол - [47]

Это был первообраз университета, а между тем в народе это было понято за еретичество, и благовещенскому протопопу, царскому духовнику, стали наговаривать и на Ртищева, и на Морозова.

Вообще имя последнего сделалось ненавистно; во многих местах России оно вызвало мятежи или, как тогда их называли, гили. Но самые серьезные из них были в Пскове и Новгороде: кроме воевод пострадали в обоих митрополиты: в первом Макарий, во втором Никон.

Неудовольствие народа было не столько возбуждено этими святителями и воеводами, как всеми тогдашними порядками, а правительство московское было крайне слабо и боязливо, в особенности после сделанных уступок черни в Москве.

Пример, вообще, заразителен, и безнаказанность в Москве, обнаруженная в отношении убийц Плещеева, Чистова и Траханиотова, не могла не вызвать самоуправства в областях, и народ в этом случае шел вовсе не против царя, а во имя его интересов.

Царь, говорили в провинции, молод, и бояре его обманывают и продают нас немцам.

Это был девиз мятежников.

При таких обстоятельствах Никон торжественно въехал в Новгород; встретил его в Софийском собор воевода князь Федор Андреевич Хилков со всем духовенством, народом и сотенными головами.

Митрополит сказал слово, в котором он призывал всех исполнять свой долг, причем он объявил, что он для всех одинаково будет доступен и что каждый найдет в нем заступника и защитника.

После того митрополит с крестами и хоругвями препровожден из собора на митрополичий двор.

Так водворился Никон в Новгороде и, исполняя высокое свое назначение, взялся с обычною энергией за устроение своей паствы.

На другой же день он сидел уж в своей рабочей комнате и вел такой разговор с митрополичьим казначеем, старцем Никандром.

— Отец Никандр, — говорил он, — так в митрополичьей казне ничего нет? Медной деньги нетути?

— Нет, святейший архипастырь, да откуда им и взяться? Предшественник все-то дело судное отдал приказному Ивану Жеглову, а дело вотчинное и поместное, да разное иное, мытное и неокладное — детям боярским Макару и Федору Негодяевым. Делали они обиды всяческие челобитчикам, а приказный Жеглов — тот и попов, и протопопов ставил, кто, значит, больше даст.

Ужаснулся Никон и велел их привести к себе.

— Где, Ванька, казна митрополита? — спросил Никон строго.

— Не могим знать, на то казначей митрополичий — он и голова всему.

— Но деньги собирал ты.

— Нет, не собирал, а коли принесут дар, то и Бог велел брать, всяк дар совершен, — начал было он.

— Не богохульствуй, всуе не употребляй Его имя, хищник… Ставил ты во попы и протопопы.

— Не я ставил, а преосвященнейший Аффоний.

— Без посул ты не ставил?

— Посул не брал, а дары, отчего же, и сам Бог велел.

— Я донесу об этом царю.

— Знаем мы сами, что у царя и у короля в палатах творится — все едино, что и у нас, — возразил дерзко Жеглов.

— Покайся, — произнес сдержанно Никон, — еще время есть. Вершил ты дела без сыска, пытал челобитчиков, держал колодников в заточенье по году и, более того, грабил митрополичью казну — тебе плахи мало… Но, говорю, покайся, и все простится тебе, — только возврати награбленное, утри слезы вдов и сирот[13], которых обобрал ты.

— Ничего не ведаю и не знаю — все один поклеп, святейший архипастырь.

Это нахальство вывело Никона из терпения — он засвистал в свисток, заменявший тогда колокольчик.

Вошел служка.

— Позови дьяка! — крикнул он.

— Дьяк ждет в передней, да там же боярские дети Негодяевы.

— Пущай все зайдут сюда.

Требуемые лица появились.

Никон с минуту помолчал и потом обратился к Негодяевым:

— Вместо келаря вы, кажись, заведывали монастырскими землями.

— Не мы, а митрополит Аффоний, — возразил Макар Негодяев.

— Как не вы? Вы ездили по деревням, собирали дань и оброк, угодья и пустоши сдавали гостям и мужикам, где же деньги?

— Сдавали мы, — отвечал другой Негодяев, Феодор, — все митрополиту.

— Отчего вы не сдавали все это казначею Никандру?

— На то не было приказу митрополичьего.

— Крестьяне черных земель[14] приносят челобитные, что их-де обирают, земли от них отнимают, скотину и иную живность отбирают, подати правят без меры.

— Один лишь поклеп, святейший архипастырь.

— Без вины, — продолжал Никон, — на правеж[15] ставят.

— Все единый поклеп, — стояли на своем Негодяевы.

— Покайтесь, и я прощу вас, — обратился к ним и к Жеглову Никон.

— Не в чем и каяться — на исповеди были у духовного отца: согрешения наши он простил, мы приобщались, неча дважды каяться: разбойник на кресте, да и тот покаялся единожды, — пустился в рассуждения Жеглов.

— Дьяк, — сказал тогда Никон, — посади в темницу их до царского указа и сыска.

Жеглов и Негодяевы с мнимым смирением и покорностью последовали за дьяком.

* * *

В это время на базарной площади совершалось другое. Приехал из Швеции новгородский купец Никитин и начал к народу речь:

— Был я в свейских (шведских) землях, там новый король Карлус, готовит он ратных людей на нашу землю, то есть на Новгород Великий. А царские бояре отпустили свейцам и казну богатую, да видимо-невидимо хлеба из царских житниц во Пскове. Проведали и псковичи, да свейского посла исколотили: во Пскове гиль и сбор.

— И на Москве, — сказал находившийся здесь купеческий приказчик, занимавшийся покупкой в Новгороде хлеба для своего хозяина, — люди земские и стрельцы изрезали бояр, да один Морозов-вор спасся. Царь-то юн, а бояре вороваты и продали нас немцам. Теперь как немцы получат богатую казну и хлеба, они и пойдут на нас войной и снова в лютерский закон. Я-то из таковских: множество народу православного свейцы в свою веру окрестили, а теперь все оттуда сбежали; да и я сбежал на Москву — теперь приказчиком.